Чайковский в Петербурге - [59]

…Несколько раз повторялась та же история. Через первые же полчаса Петр Ильич был уже в совершенном отчаянии… Тут не было и помину о спокойствии и методичности. Какое там! В самом начале репетиции он уже совершенно раскраснелся и отирал со лба градом струившийся пот. Вся его маленькая фигура приходила в усиленное движение… И было же над чем поработать! Надо сказать правду, что отдельные хоры были заучены твердо и шли хорошо, но извольте‑ка петь эту несметноголосую фугу и улавливать все эти паузы, да в таком дьявольски быстром темпе!

«…Ах, господа! Да вы смотрите, пожалуйста, на меня! Не смотрите вы в ноты, — восклицал Петр Ильич. — Как же вы будете выступать, если вы не видите дирижера!» — взывал он к нам… и достиг наконец того, что мы допели по крайней мере половину фуги сряду, не спотыкаясь. Но боялись ли мы соврать, или просто вследствие ходящей по городу инфлюэнцы многие охрипли, только пели мы несмело и даже тихо.

«Да что же вы так тихо, господа! Здесь нужно fortissimo! Вас ведь вон какая сила! Вы должны меня оглушить, а вас едва слышно», — говорил Петр Ильич. Особенно огорчали его альты, составлявшие отдельный хор духов ада уже в последней части «Вавилонского столпотворения». Чертей этих было мало, и они терялись в общей массе голосов. Замучившись с непослушными стихиями хоров, Петр Ильич наконец совершенно вышел из себя. Он кричал на нас и так немилосердно стучал своей палочкой, что она наконец сломалась и один ее конец полетел в какой‑то хор; но все эти громы были проникнуты таким необычайным добродушием, такой безмерной русской мягкостью, что невозможно было сердиться на дирижера…

Репетиция с оркестром и солистами происходила уже в Дворянском собрании. Расставили нас на эстраде, как войско перед сражением — со всеми ухищрениями тактики. Кроме нас приходилось размещать ведь еще и оркестр. Явились солисты… Началась репетиция. Едва взойдя на дирижерское место, Петр Ильич возгласил обыкновенным спокойным голосом; «Василий!» Явился служитель и начал поднимать Петра Ильича над толпой, вертя какой‑то винт сбоку дирижерского возвышения. Когда Петр Ильич оказался достаточно высоко, он сделал знак оркестру — и пошла потеха. Хоры были уже значительно вымуштрованы, но оркестр, привыкший играть без хора, путал.

…В конце концов все обошлось благополучно. На генеральной репетиции мы пели хорошо, в концерте и того лучше. Но и потрудился же с нами Петр Ильич. Его милая простота, добродушные распечки и весь тон, которым он высказывал нам и порицания и поощрения, завоевали ему сердца всего громадного хора…

…И никогда не забыть нам его милого лица…»

Оставил свои воспоминания о репетиции и концерте и Юрий Львович Давыдов:

«Чайковский ожидал, что и хор и оркестр будут подготовлены, но ему пришлось самому за три дня подготовить ораторию… Увеличенная эстрада занимала почти ползала. На генеральной репетиции хор ошибался, вступал не вовремя. Петр Ильич нервничал, часто резко останавливал репетицию. После одной из таких остановок из битком набитого зала начали свистеть и шикать. Петр Ильич повернулся и нервно крикнул: «Что это значит? Это, господа, не концерт, а репетиция. Прошу мне не мешать. Если еще раз услышу ваше неодобрение, то все брошу и уйду». Стало тихо. Кто‑то из хора ангелов упорно продолжал вступать не вовремя. Тогда Петр Ильич остановил оркестр и крикнул: «Эй, вы, ангелы. Поете, как черти, а не как ангелы. Давайте без остального хора и вступайте вовремя. Начали…» Последовало несколько тактов, и «ангелы» опять вступили рано. Петр Ильич немедленно остановил их… Добившись своего, он начал эту часть снова. Злополучное место прошло гладко. Сквозь оркестр донесся голос Петра Ильича: «Возвращаю вам ваши ангельские права».

…В день концерта, — вспоминал Юрий Львович, — оратория прошла блестяще. Дядя Петр был гораздо спокойнее, чем на репетиции, с самого начала чувствовалась уверенность в его движениях, но ко второй половине от усталости и упадка сил его всего начало передергивать. По окончании оратории ему устроили грандиозную овацию. Вызовы, крики и аплодисменты публики, музыкантов, хористов превратились как бы в чествование Чайковского. Все взоры были направлены в сторону дирижера. На эстраде стоял красный, измученный Петр Ильич и, глядя на ложу юбиляра, аплодировал ему.

Никогда до этого мне не приходилось слышать столь длительных, шумных и искренних аплодисментов. Антон Григорьевич ушел задолго до окончания овации».

И вот еще одно воспоминание об этом вечере. На этот раз певицы Панаевой–Карцевой, принимавшей участие в концерте. Она вспоминала, что на обеде, который был устроен в честь юбиляра накануне в ресторане Демута, Чайковского не было, — он был занят на репетиции. «…Почти все выражали сожаление, что Петр Ильич не мог присутствовать на банкете, где все веселились, а он, бедный, в это время работает в поте лица до изнеможения…

На другой день, приехав в концерт, я увидела увеличенную эстраду и устроенную, разукрашенную ложу Антона Григорьевича с левой стороны за колоннами….Спев свой номер, я, успокоенная, вошла в артистическую и увидела Петра Ильича, сидящего на диванчике, склонившим голову на обе руки, протянутые на столе». Во втором отделении «он появился под гром аплодисментов всего зала, оркестра и хоров… за эти три дня совместной работы все участвующие в «столпотворении Вавилонском» успели его полюбить… Он начал вяло, как‑то неохотно, но все взгляды сотен людей (оркестра и хора), любовно устремленные на него, живительно подействовали и, очевидно, возбуждали в нем энергию».