Чайковский в Петербурге

Петр Ильич Чайковский.

Жил в нашем городе удивительный человек, творец гениальной музыки. Ходил по улицам, по которым ходим мы. Бывал в домах, которые и сейчас живут своей жизнью и помнят его: у домов ведь память крепкая и долгая. Как пишет ленинградский поэт Вс. Рождественский:

…Он радовался, страдал, волновался здесь, писал или вынашивал свою мудрую и добрую музыку, потому что не было минуты, чтобы она не звучала в нем.

И любил он в нашем городе то, что любим и мы: Неву (прежде всего Неву!), белые ночи, Летний сад, Невский проспект, Васильевский остров, Фонтанку, Мариинский театр…

Знакомство с местами города, связанными с жизнью Петра Ильича Чайковского, было для меня необычайно увлекательным. Его письма, дневники, воспоминания о нем, рассказы современников Чайковского, знавших его, давали для этого интереснейшие сведения, порой нигде не освещенные.

И вот во время поисков этого материала стала заметна одна особенность: какой бы ни возникал разговор о жизни Чайковского, где бы только ни называлось его имя — на лицах появлялась доброжелательная заинтересованность…

…Вот огромное здание на Фонтанке, где было Училище правоведения. Здесь сейчас разные учреждения. Проходишь через парадный вестибюль. Он почти не изменился с той поры, когда сюда входил, возвращаясь из отпуска, Петя Чайковский в своем форменном мундирчике… Идешь наугад в любую комнату, ну хоть сюда — здесь сидят за наклонными досками чертежники. Вопрос задаешь робко: учитываешь, что люди работают… И все уже вскочили со своих мест, окружили, приветливо улыбаются: «Как же — Чайковский!», «Учился здесь, мы знаем!» И все довольны, как будто им передали привет от очень близкого человека.

— Музыкальные комнатки? Нет, от них не осталось следа, все перестроено.

— Белый зал? Где же это?

Волнуются, перебивают друг друга и, наконец, меня ведут к одному из старейших сотрудников. Мы вместе с ним идем по комнатам и стараемся угадать, где что помещалось раньше, и на лице у него тоже добрая и задумчивая улыбка. «Чайковский, да…»

Думаешь: почему это? Почему милая женщина в областном архиве делает лишнюю работу, доставая в нерабочее время толстые папки, в которых могут оказаться планы демидовского особняка, где открылась первая русская консерватория, и искренне огорчается, когда не удается отыскать ее следов?..

Почему сотрудница музея Театра оперы и балета имени С. М. Кирова после нетерпеливых поисков радостно сообщает по телефону: «Есть! Есть афиша «Щелкунчика» от 25 октября 1917 года!»

Очень хочется понять — почему это? Почему одно только имя человека, которого нет уже семьдесят пять лет, вызывает такое чувство симпатии?

Почему годы не стирают этой близости?

Не потому ли, что, обладая чуткой душой, душой гениального художника, он откликался своим творчеством на переживания обыкновенных людей, показывал их красоту, тем самым утверждая право их на эту красоту?

Он передавал в своем творчестве самые тонкие человеческие чувства.

«Я с любовью пытался неоднократно выразить музыкой мучительность и вместе блаженство любви», — говорил Чайковский и выражал это так, что, пока на земле будут жить люди, пока они будут обладать способностью любить, музыка великого знатока человеческой души будет им близка и понятна.

Так же удивительно он передавал тоску, неудовлетворенность, страстную мечту о прекрасном, стремление к свету и свободе.

Постоянное ощущение несовместимости мечты с жизнью было тяжко и мучительно.

Чайковский, весь погруженный в творчество, в свои зрелые годы не понимал многого из того, что происходило в России. Он жалел безрассудную, как ему казалось, молодежь, которая гибла за свою светлую идею, но всей душой гениального художника и гуманиста он не мог не ощущать, что мир полон противоречий, что злое и страшное мешает счастью и свободе людей.

«Отчаяние свойственно тем, кто не понимает причин зла, не видит выхода» (В. И. Ленин).

Чайковский и не понимал, и не видел выхода, и отчаяние порой овладевало всем его существом.

И таково, видимо, чудо творчества, что художник вольно или невольно становился участником борьбы со злом, борьбы за счастье людей.

Он, может быть, не сумел бы объяснить свою политическую позицию, но образы, создаваемые им, были глубоко социальны — и Онегин, и Герман, и Мазепа, и многие другие…

А его симфонии! «Именно в своей Шестой симфонии, — писал академик Асафьев, — Чайковский, сам того не подозревая, силой и драматизмом своей музыки выразил ярчайший протест против удушения человечности… Шестая симфония, принимая во внимание атмосферу, среди которой она возникла, обнаруживает не бессилье, а трагедию одиночества художника…»

Композитор ясно сознавал свою роль, свое место в жизни. «Настоящий художник, — писал Чайковский, — должен стремиться и пламенеть к самым широким и великим целям».

Так он и творил. И под его пером рождалась музыка, которая заставляла людей «слушать и волноваться» и бороться за свое счастье.