Чаткальский тигр - [134]

Инамджан подумал, что плотина сейчас опрокинется прямо на него, но, будто околдованный, никак не мог тронуться с места. Если Чартак, Наманган и все кишлаки долины останутся под водой, зачем ему жить тогда? Если его дети с минуты на минуту захлебнутся и он ничем не может им помочь, зачем же ему спасать себя?

Шофер, прибежавший с ним к плотине, метнулся было обратно к своей машине, но она уже исчезла — поток слизнул ее с дороги. Шофер заметался и, спасаясь, бросился к холму, на котором уже стояли люди, махали ему руками и что-то кричали. Однако из-за шума воды голосов их не было слышно.

Придя в себя, Инамджан тоже зашагал к холму. Вдруг он явственно увидел перед собой Хазратова, который строил эту плотину. Заложив за спину руки, расхаживает Хазратов между строителями и твердит: «Давай, давай!.. Скорей, скорей!.. Сдадим плотину к юбилею республики!..» Вот и сдал. Вот и сделал праздничный подарок. Такой подарок, что надолго запомнится людям…

Странно, однако, устроена жизнь: иной раз бранят кого-то, чуть со света не сживают, а впоследствии, по прошествии многих лет, народ вспоминает этого человека с благодарностью; но случается и наоборот: поют дифирамбы, возносят человека до небес, а проходит время, и люди не могут произнести его имя без омерзения.

В предвоенные годы в Уйчинском районе работал секретарем райкома Иристов. По его инициативе от Уйчи до Намангана была проложена дорога, а обе ее стороны густо обсажены тополями. Но нашлись тогда умники, обвинившие Иристова в том, что «дорогу он проложил слишком широкой, затратив лишние средства, и обсадил деревьями, не приносящими дохода…». Теперь эта асфальтовая магистраль и тысячи красавцев тополей передают от поколения к поколению славу об Иристове, давно покойном.

А несколько лет назад, в день сдачи этой плотины в эксплуатацию, на все лады славили на митинге Хазратова, который якобы справился с делом «блестяще». Многие знали, как он работал. И Инамджан знал. Но никто и словом не обмолвился, что Хазратов все делал ради показухи и наград. Заставлял строителей спешить. На плохо утрамбованный грунт сыпали и сыпали новую землю и гравий. Хазратов никогда не контролировал работу трамбовочных машин. Чаще всего сидел в тени и поигрывал в домино…

Дела Хазратова, наверное, тоже надолго останутся в памяти людей.

Скоро начнет светать. Близился час, когда колхозники выходят на работу. Председатель колхоза Юсуфджан-ака стоял один на хлопковом поле. Любовно всматривался он в смутно различимые росточки хлопчатника, поднявшиеся от земли уже на пядь. А в обезлюдевшем кишлаке Кораскон, находившемся неподалеку в низине, волны рушили дома, прорывали насквозь бревенчатые стены. Круглая, как серебряный поднос, луна время от времени выглядывала из-за облаков и на краткий миг озаряла и кишлак, и поля в низинах, быстро затопляемые водой.

Председатель, человек собранный, решительный, заставил своих людей подняться на холмы, недосягаемые для воды, и теперь стоял один-одинешенек среди поля, точно хотел собой заслонить его от разбушевавшейся стихии, и бормотал невнятно, как в забытьи: «Эти земли не затопишь, не-ет!.. Эти опытные поля я тебе не отда-ам!» До его слуха доносились глухие всплески — это рушились глинобитные дома в кишлаке. Стихало постепенно мычание коров, жалобное блеяние овец, привязанных в хлевах у кормушек. Юсуфджан-ака представил свою отелившуюся недавно корову и ее теленка. Не его ли это коровник обрушился сейчас? Неужто погибла его Пеструшка, беспрестанно лизавшая своего теленочка?.. Юсуфджан-ака не почувствовал, как земля точно шевельнулась под его ногами, не заметил, что уже стоит по щиколотку в воде, а кустики хлопчатника покачиваются и клонятся от упругих толчков набегающих волн…

Да, уже не стало ни кишлака Кораскон, ни речки Чартаксай, едва струящейся между раскаленными валунами светлой водицы. Всю долину залила вода, и лишь там-сям торчали верхушки холмов, как острова в океане. На них, прижимая к себе детей, расположились люди, обессиленные, охваченные ужасом. Они видели влекомые волнами деревья, бочки, балки с перекрытий домов, одеяла, подушки. Разбитые арбы, раздутые туши животных то погружались вглубь, то вновь всплывали…

Уже перед утром поток умерил свою ярость и пошел на убыль.

Юсуфджан-ака, мокрый по пояс, ходил по полю, увязая по колено в грязи. Ощупывая перед собой дорогу длинным шестом, он медленно продвигался в сторону Кораскона. По его впалым небритым щекам скатывались слезы. Сколько труда было вложено в эти поля — и все насмарку! Юсуфджану-ака казалось, что росточки хлопчатника, которые так быстро набирали силу, теперь взывали к нему о помощи, захлебываясь, задыхаясь под слоем ила. То проваливаясь в вымоины, то выбираясь на твердь, вымокнув с ног до головы, он наконец добрался до кишлака, напоминавшего теперь пустырь, по которому прошла лавина враждебного войска. Вместо домов высились груды размокшей глины, похожие на свежие могилы, и всюду валялась домашняя утварь… Кто же виноват в том, что произошло? Схватить бы его за ворот, притащить сюда и показать ему все это. Пусть бы замучила, проклятого, совесть!..