— Мне двадцать…
— Неважно. Перед Вами — вся жизнь, Вы еще можете любить, можете вновь выйти замуж…
— Ах, сударь, — быстро и горячо зашептала Вероника, оглядываясь на неприметную дверь в дальнем конце залы, — Вы сами не знаете, о чем говорите! Я никогда не смогу покинуть этот дом, никогда больше не выйду замуж. ОНА не даст мне. ОНА ненавидит меня, ОНА считает, что я погубила ее сына, и мстит мне теперь за это, мстит столь жестоко, что Вы даже не в состоянии себе этого представить…
— Так это старая Анна требует Вас к себе каждый час? — растерянно спросил я, и тут слезы широкой рекой хлынули, наконец, из глаз моей собеседницы, так что она, не в силах ничего сказать, лишь замотала головой столь яростно, что я ощутил каплю влаги на собственной коже.
Я встал из кресла и поспешил к ней — о, уверяю вас, лишь для того, чтобы предложить свой платок — но тут она неожиданно обняла меня и прижалась всем телом. К стыду своему должен признаться, что в эту ужасную и пленительную секунду я позабыл обо всем на свете — даже о своей невесте Лизе, с которой был помолвлен, и мы ожидали лишь давно обещанного моего повышения по службе, чтобы тут же сыграть свадьбу. Нет, тогда, держа в объятиях трепетное тело Вероники, обнимая ее гибкую талию, чувствуя ее соленые от слез губы на своих губах, я готов был презреть любой долг и любые обязательства ради этой прекрасной, несчастной и беззащитной женщины.
— Уедем со мной, — твердил я ей, — уедем завтра же, сегодня и обвенчаемся у первого священника, который нам встретится! Я могу понять и сложные отношения, связывающие Вас со свекровью, и Ваш долг перед ней, но я сам, слышите, сам поговорю со старой Анной. Что бы ни твердили о ней деревенские и городские сплетники, но невозможно поверить, что она вовсе лишена сердца. Женщина, сама любившая когда-то, способна понять и чужую любовь, способна посочувствовать чужому желанию счастья. А я отдам все силы и всю душу мою за то, чтобы сделать Вас счастливой, Вероника!
Я повторял это много раз, не чувствуя хода времени, но в какой-то момент Вероника, чей слух, вероятно, был гораздо более чутким, чем мой, напряглась, выскользнула из моих объятий и бросилась к той самой дверце в дальнем углу. Я устремился за ней, думая лишь об одном: сейчас я увижу ту самую старуху, которой так пугали меня весь день, кинусь перед ней на колени и не встану, пока не вымолю свободу для любимой. В своем яростном порыве я не заметил низкой притолоки и со всего размаху врезался в нее лбом. Свет померк в моих глазах, в ушах загрохотало, и я без чувств повалился на пол…
— …Очнулись, сударь? — раздался резкий скрипучий голос. — Вот и славно. Как же Вы так неосторожно-то?
Я с трудом открыл глаза и сел. Голова у меня кружилась, накатывала тошнота. Прямо передо мной стояла высокая сухая старуха, вся в черном, державшаяся неестественно прямо, словно к лопаткам у нее была привязана та самая линейка, которой распрямляют стан нерадивым ученицам.
— Вы, должно быть, старая Анна — болезненно сглотнув, выговорил я, — А где Вероника?
— Старая Анна точно я, — недобро усмехнулась старуха, — а Вероникой жену моего сына покойного звали. Только она, сударь, ненадолго его пережила — на третий день после похорон и скончалась, доктор говорил, от мозговой горячки сгорела. Да и откуда бы Вам знать про Веронику-то?
— Но я ведь видел ее, я разговаривал с ней — в этом самом доме!
— В этом самом доме Вы, сударь, ни с кем разговаривать не могли. Как за порог шагнули неосторожно, о притолоку ударились, так до сей минуты в беспамятстве и пролежали. Я уж Вам и лед ко лбу приложила…
— Но…
Тут мою речь прервал уже знакомый хрустальный перезвон, и я, наконец, увидел те самые старинные часы, о которых говорила мне несчастная юная вдова. Витые стрелки их слились в верхнем положении, указывая полночь, бронзовые дверцы пониже циферблата распахнулись и оттуда выехали и сошлись в танце две искусно сделанные фарфоровые фигурки. Она из них представляла Смерть — такой, как любил ее живописать яростный Иероним Босх, — в черном плаще с низко надвинутым на череп капюшоном и с острой косой. Вторая — легкая и изящная — изображала голубоглазую юную женщину с нежным лицом, и с содроганием узнал я локон цвета светлого золота, выбившийся из-под чепца…
