Частная жизнь адмирала Нельсона - [101]

Затем он повторил ту же угрозу, хотя и другими словами, а Стюарту, поднимаясь в комнату, где находился накрытый стол, негромко промолвил: «У меня всего один глаз, но и им я смогу хорошенько разглядеть, как горит все это хозяйство». Затяжка в переговорах Нельсона явно угнетала, тем более хлестал дождь и по пути с корабля на сушу он успел промокнуть до нитки. За обедом, однако, речь зашла о вещах посторонних, и напряженная атмосфера рассеялась. Нельсон, хотя, как показалось Стюарту, «думал больше об артиллерийском огне, чем о кушаньях», присоединился к общему разговору. В какой-то момент он заметил, что за героическое поведение в бою один из молодых датских офицеров заслуживает присвоения адмиральского звания. Кронпринц возразил: «Если производить в адмиралы всех героев, у меня на флоте не останется капитанов и лейтенантов».

После обеда переговоры возобновились, и Нельсон, стремясь сдвинуть дело с мертвой точки, предложил сократить срок действия перемирия с шестнадцати недель до четырнадцати. Датчане согласились, и документ был наконец подписан.

«Как воин я получил все похвалы, способные удовлетворить самого тщеславного человека. За милосердие, в результате которого оказался спасен от разрушения целый город, меня благодарит вся страна, от короля до последнего крестьянина, — горделиво писал Нельсон леди Гамильтон. — Нельсон — воин, а не мясник. Не Сомневаюсь, ты бы разрыдалась от счастья, увидев своими глазами, как все меня уважают и любят, а с такой любовью не сравнятся никакие почести».

Вот если бы только еще адмирал Паркер вел себя столь же непреклонно и решительно, как он сам! Командующий, правда, согласился выйти в балтийские воды посмотреть, что можно сделать со шведами после того, как поставлены на колени датчане. Но, дойдя до шведского порта Карлскрона в заливе Хано, Паркер удовольствовался тем, что послал на берег офицера с предложением шведам последовать примеру датчан, после чего, отказавшись двигаться дальше на север, к Ревелю (ныне Таллин), где можно было схватиться с русскими, повернул флот назад, к Копенгагену. Паркер явно опасался шведов: они могли запереть его в восточной части Балтики. К тому же, учитывая недавнее убийство Павла у себя в спальных покоях Михайловского замка и восшествие на престол его сына Александра I, Паркер рассчитывал на перемены в русской внешней политике.

В наступившем штиле «Святой Георгий» вперед практически не продвигался, и Нельсону, пожелавшему поскорее попасть на флагманский корабль командующего, пришлось сесть в шлюпку. По пути он простудился, отказавшись надеть шинель с характерными для себя словами: «Меня согреет тревога за родину». «Холод проникал в самое сердце, — пишет Нельсон леди Гамильтон. — На днях у меня случился сердечный приступ, меня стошнило, да так сильно, что всем показалось, будто я остатки легких выплевываю. Ты даже представить себе не можешь, какую слабость я испытывал».

Простуда, однако, оказалась хоть и тяжелой, но недолгой, и уже в начале мая оправившийся Нельсон начал строить планы самостоятельного похода к Ревелю. К этому времени он заменил на посту командующего попавшего в опалу сэра Хайда Паркера. Нельсон даже испытывал по отношению к нему жалость. Старик, доходили сведения, попал под суд военного трибунала. На службу он, естественно, не вернулся, удалился на покой и несколько лет спустя умер. Впрочем, Нельсон надеялся, что слухи неверны, никакого суда нет и не будет: флотские друзья Паркера хотели предать все забвению. Хотя, с другой стороны, по словам самого Нельсона, «чем ближе друзья, тем больше их беспокоила его праздность». Новый командующий пригласил перейти к себе на «Святого Георгия» капеллана и переводчика, работавшего с сэром Хайдом, — Александра Скотта, но тот, благодарный Паркеру за прежние милости, «не мог и помыслить о том, чтобы оставить старого адмирала в тот момент, когда он более всего в нем нуждался».

Перед отправлением в Англию адмирал Паркер и Скотт поднялись на борт «Святого Георгия» отпраздновать вместе с Нельсоном тридцатишестилетие леди Гамильтон — день рождения «Святой Эммы», как надписал хозяин приглашение Томасу Фримантлу (ничуть того не порадовавшее): «Если не будете у меня в воскресенье… не прощу». Такое же приглашение было послано капитану Фоли:

«Воскресенье 26-го — день рождения нашего ангела-хранителя, Святой Эммы, молившейся за нас перед небесным престолом и на Ниле, и здесь, второго числа. Я точно знаю — таких молитв не слышала ни единая языческая богиня и ни один святой из синодика самого лучшего из пап, и потому наш долг — выразить ей свою признательность. Поскольку милосердие ее и Вам, наряду с нашими общими друзьями по Средиземноморью, было даровано, надеюсь видеть вас в воскресенье на борту «Святого Георгия»».

Самой же «Святой Эмме» о готовящемся в ее честь празднестве Нельсон написал еще раньше:

«С нетерпением жду, когда же наконец покину Балтику. Будь что будет, но здесь я не останусь, даже если меня сделают герцогом и назначат содержание 50 тысяч фунтов в год. Я хочу получить в награду счастье, а не деньги или титулы. Завтра день рождения Святой Эммы. Она — мой ангел-хранитель. Я пригласил всех адмиралов и капитанов, имеющих счастье быть с тобой знакомыми и вкусить от твоих милосердных щедрот в пору, когда все мы находились на Средиземном море. Можешь быть уверена, моему святому поклоняются истовее, чем всем святым римского календаря. Я знаю, ты молилась за меня и в нильские времена, и сейчас, и если молитвы за доброе дело доносятся, как нас учили верить, до Божьего престола, то отчего бы не счесть, что именно они спасли мне жизнь? Я человек верующий, и если обо мне можно сказать, что я хоть в какой-то степени не боюсь смерти, то только потому, что чувствую: в Его власти уберечь меня по Собственному усмотрению, а если суждено мне погибнуть, то и на то тоже Его воля».