Частная кара - [54]

— Комитет не располагает этой вашей рукописью, — сказал Татищев.

— Но она была в бумагах моих и за объемностью не могла быть не замечена. Труд мой адресовался к высшей власти...

Рукопись эту, разбирая опечатанные во время ареста бумаги Кущина, Бенкендорф передал царю. Толстенный, сброшюрованный том с математическими выкладками, диаграммами и многими главами убористого текста. Николай Павлович, как показалось тогда, с большим интересом заглянул в этот том и оставил его себе. Бенкендорф решил, что лучше промолчать об этом, и, взяв в руки новую страничку, поднес ее к лицу.

— Отставной поручик Кондратий Рылеев показывает...

«Ну что же, — думал Кущин, внимательно следя за речью Бенкендорфа, — меня арестовали только за мои убеждения, которые не были ни для кого тайной. Конечно, это недоразумение, которое надо как можно скорее разъяснить».

А Бенкендорф уже ждал ответа.

— Мне удивительно такое словоречие господина Рылеева! Он неудержим в своих фантазиях и, наверное, с охотой включил бы и вас в свое тайное общество, если бы вы не сидели за этим столом...

Так и не определив вины Кущина, комитет передал его в руки охраны.

Лоскут черной материи по-прежнему лежал на краю стола против Татищева, и он распорядился убрать его. Блудов, ведущий за отдельным столиком протокол, позвал лакея, и тот унес повязку.

28. Назначение этого плотного куска черной материи долго не мог разгадать Стахов, отыскав шкатулку сестры Кущина, в которой хранились письма к ней, так много давшие, чтобы определить место последнего пристанища декабристов.

В семье, где отыскались эти реликвии, уже не помнили, кому они принадлежали.

— Отец у нас чудак был, — сказала пожилая интеллигентная женщина, передавая шкатулку. — Сколько из-за этих предков натерпелся, будучи очень способным человеком, всю жизнь просидел в захолустье, не давало ему хода «темное происхождение», а вот все-таки сохранил эту шкатулку. Никто и не знал. Только после смерти случайно нашли. Под кроватью в полу тайник устроил.

— А что там еще было? — спросил Стахов.

— Да ничего... Что было — он в тридцать шестом в реку кинул. Я помню. Ночью с мамой тихонечко унесли бабушкин сундук. Она еще жива была. Потом горевала, что украли. «Там, — говорила, — мое подвенечное платье было — новенькое...»

— Вы знаете, кому принадлежали эти письма? — поинтересовался Стахов.

— Нет... Какой-то прапра...

— А кто их писал?

— Нет... Попробовала как-то читать — неразборчиво, и бросила. Да что они мне, эти бывшие. Мы их и знать не знали, а натерпелись из-за них...

Стахову стало не по себе.

— Я должен что-то заплатить вам? — спросил.

— Если без шкатулки — берите так. А если с ней... Вещь все-таки старинная...

Стахов назвал сумму, которую мог предложить.

Женщина подозрительно поглядела на него.

— Зачем столько? Какая тут ценность? Это вы слишком.

— Для меня большая, — сказал Стахов и отдал деньги.

Вечером Антонина удивленно спросила:

— И это вся твоя зарплата?

Он не решился сказать ей о покупке и соврал:

— Одолжил Федюшкину, в понедельник отдаст.

— Давай договоримся: без меня никаких одолжений, — выговорила Антонина.

Тесть отнесся к находке подозрительно:

— Откуда это?

Стахов рассказал.

— Но, прости, если ты считаешь их прямыми потомками Кущина, то это абсурд. У сестры его было два сына. Один умер, не достигнув брачного возраста, другой был холостяк. И при чем тут Агадуй? Кущин, освобожденный из крепости, был невменяем. Его отправили в Сибирь, где он вскоре умер. Это не та личность, на которую стоит наводить монокль истории. Обыкновенный несчастный, каких было не счесть в России. К тому же умалишенный.

— Но рука его? — спросил Стахов.

— Да... Ну и что из этого?

— Но он пишет, что заточен снова в Агадуе! Снова! Пишет о мести царя, о его частной каре...

— Милый, — рассмеялся Голядкин, — в сумасшедшем доме и не то делают. Неужели ты не видишь, что это всего лишь бред?! Обыкновенная мания преследования, возведенная до первого лица в государстве. А какую галиматью писал он в крепости!

Голядкин долго и убедительно говорил, цитируя на память из писем декабристов, из их воспоминаний — немного приходилось на долю Кущина, — приводил результаты экспертизы, проведенной им в тридцатые годы; тогда имя Кущина привлекло историков и над его более чем странной судьбой задумывались многие.

— К великому сожалению, обыкновенный сумасшедший, сам себя замуровавший на долгие годы в одиночку, только потому и не был ни судим, ни сослан в Сибирь. Думаю, что и твоя находка подтверждает это!

Но доводы тестя не убедили Стахова. Он исподволь стал собирать все, что относилось к судьбе Кущина. И это, к неудовольствию Голядкина, стало главным в работе Стахова. Агей Михайлович заволновался, тайно от Стахова сделал все, чтобы эта научная тема не была утверждена на кафедре. Но Стахов продолжал заниматься Кущиным. В работе не хватало всего лишь последнего звена. Надо было вылетать в Агадуй. В двух последних письмах Кущин подробно описывал долгую дорогу из Иркутска, остановку на Большом тракте в централе и, наконец, сам Агадуй — внутреннюю тюрьму, поселок, ландшафт и даже господствующие тут северо-западные ветры. «Это плод больного разума, все выдумано», — утверждали сторонники Голядкина. Сам профессор только неопределенно хмыкал и советовал не играть в бирюльки, а заняться делом.