Частная кара - [52]

— Сейчас пройдет, — сказал Кущин, жадно вдыхая морозный воздух. Он различил крепкий запах конского пота, грубых сыромятных кож и свежего сена.

Трусов и те, неслышные, помогли сесть в сани, плотно умостившись рядом, так, что он ощутил у своих плеч их плечи и руки его оказались в их руках. Кони взяли разом, разворачивая сани, и скрип полозьев был мил сердцу. Однако легкий этот бег был недолог. Кущин определил, что они остановились у Александровских ворот. Он слышал, как скрипнули на дверях тяжелые петли, и сани раскатисто понеслись, обегая здание Монетного двора, потом лихо развернулись вправо по накату Зотова бастиона, вымахнули на площадь. И остановились.

Те двое снова стали неслышны, но Кущин определил рядом с собой Трусова, который вел его куда-то, поднимаясь по ступеням. Вероятно, они были уже одни, потому что штабс-капитан прошептал:

— Вы поосторожнее тут, господин полковник. Недолго и в железа угодить.

Потом кто-то другой вел Кущина дальше, они опять поднимались по лестнице, с него сняли шубу, в помещении было сильно натоплено, и запах чужого пота, шедший от повязки и колпака, стал нестерпим. Но он больше не пытался срывать их и шел за поводырем, угадывая рядом присутствие многих людей. Ему казалось, что они, занятые перепиской и составлением бумаг, сейчас глядят на него, и поэтому достойно контролировал каждое движение. С самого раннего детства берегся оказаться смешным.

Потом он сидел на шатком стуле, ощущая рядом с собой человека. Не сторожа, а такого же, как он, ждущего неизвестности и уже обреченного.

Снова вели куда-то и наконец сняли колпак и повязку. Кущин оказался в домашней церкви, тускло освещенной лампадками и тоненькими прутиками свечей у киота.

Вошел протоиерей Казанского собора отец Петр, поклонился. Они были знакомы, и Кущин вдруг подумал, что привели его к исповеди перед казнью, которую совершат без суда и следствия, только лишь по одному желанию государя, как исстари происходиле на Руси...

Отец Петр перекрестил его.

— Займем время, дарованное нам, святой молитвою, которую слышит един бог, и беседою душ наших. Чистосердечие, сын мой, — сказал отец Петр, — открывает врата в вечность. Смирись разумом и слушай только сердце — оно даровано всему, что угодно богу. Оно едино и неделимо, тогда как разум переменчив и непостоянен и может заглушить желание сердца...

Но побеседовать им не удалось, поскольку за Кущиным скоро пришли, завязали глаза, надели колпак и опять повели куда-то.

Он уловил, как мягко открылись двери и так же мягко закрылись за ним.

Была тишина, но Кущин определил рядом многих людей.

— Снимите повязку, — сказал кто-то.

Колпак с него сняли, вероятно, перед тем как пропустить в двери, этого он не заметил.

Кущин снял повязку и, ослепленный ярким светом, зажмурился, но тут же и огляделся вокруг. Прямо перед ним стоял длинный стол, покрытый утомительно-зеленым сукном, и за ним, слепя позолотой, яркими лентами, орденами, пронзительно красным цветом, теснились генеральские мундиры.

Военный министр Татищев, по горло завешанный орденами, с седыми буклями над остренькими ушками, под которыми пышно росли роскошные бакенбарды, сидел в центре стола на председательском кресле.

Далее, соблюдая протокол, чтимый извечно в официальных кругах России, располагались: князь Голицын, генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, недавно назначенный военным генерал-губернатором Петербурга, начальник главного штаба Дибич — ничтожный гномик, интриган, с уродливым багровым лицом, наделенный необыкновенной подвижностью и ловкой повадкой гиены, предупредительный Бенкендорф, любивший внимательно слушать острословов в обществе и безмолвно присутствовать среди спорщиков, не чуждый игре, но игравший помалу и боже упаси отыгрываться, только что начавший свою карьеру и пока темная лошадка, но и в игре политической поставивший на верную карту. Подписывая протоколы допросов, он всегда проставлял свое генерал-адъютантское звание сокращенно с обязательной дефиской: г-ад Бенкендорф.

Генерала Левашова Кущин знал мало, предполагая в нем честолюбца необузданной энергии, готового пытать и казнить, если на то будет монаршая воля.

Потапоза Кущин не знал вовсе, зато был ему хорошо известен закадычный друг Николая Павловича — ловкий брадобрей, остряк и мастер наводить удивительный блеск на каждую пуговку, бляшечку и ордена флигель-адъютант Адлерберг, самый младший тут по званию, но могущественный доверительной, подчас капризной всемилостивейшей дружбой...

— Господа, — сказал Кущин, предупреждая речь собиравшегося с мыслями Татищева, — я был доставлен сюда столь необычно, что смею думать о необыкновенной важности момента в моей жизни. Поэтому позволю спросить вас, что это такое? Суд? Без следствия и объяснения вины...

Татищев скривил лицо, вытянул руку, пытаясь заставить Кущина замолчать, и, не находя слов, что-то мычал нечленораздельное.

— Вы находитесь, — чуть даже визгливо выкрикнул Татищев, — перед членами высочайше учрежденного Тайного комитета, которому надлежит провести следствие по возмутительному случаю, имевшему место четырнадцатого декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года.