Частная кара - [51]

— Этой осенью, разговаривая о положении нашей родины, я намекнул ему, что есть общество, — Бестужев тоже обошелся без ставшего обязательным при допросах слова «тайного», — которое первейшей задачей своего существования ставит пользу великой России. И он отвечал мне, что будет недостоин имени русского, если не будет в нем.

Чернышов не выдержал:

— Не будет — где?

— В общество, — просто ответил Бестужев.

— Ясно, — буркнул Чернышов, уловив протестующий жест председательствующего.

— Но в общество я его не принимал. Говорили мы тогда общими терминами, как это, слава богу, принято в наших кругах. Потом я познакомил его с Рылеевым, и тот принял его на руки...

— На руки или в общество? — неожиданно вставил Дибич, расплываясь в улыбке.

— Далее я общался с ним как с равным по обществу.

— Сообщал ли он вам что-либо о военных поселениях? — спросил Бенкендорф.

— О военных поселениях он мне ничего не сообщал. Поскольку сошлись мы близко после его отбытия из комитета поселений...

Следующим допрашиваемым был Трубецкой. Он сообщил, что Рылеев познакомил его с Кущиным как с членом общества, имеющим очень серьезные связи «наверху», но, разговаривая, они касались только общих проблем, никак не обнаруживая себя сочленами тайного общества. И только однажды Кущин сказал, что если есть в России общество, то оно необыкновенно сильно, но не подозревает о своей силе. И что стоило бы воспользоваться нежеланием Николая Павловича взять власть и учредить представительное правление.

Князь был растерян, несколько все еще не в себе и, рассказывая, все время прерывал себя просьбами обратить внимание на то, что он никогда не брал обязанностей диктатора и отказался от командования войсками накануне...

Капитан-лейтенант Бестужев, допрашиваемый следом за ним, отрицал факт приема Кущина в члены общества, но подтвердил, что тот всегда высказывался в области политической резко и определенно, не скрывая своего возмущения графом Аракчеевым, безумным, по его понятиям, планом превращения России в армейскую казарму, открыто выражал мысли о царящих в стране лихоимстве, бесхозяйственности, казнокрадстве и вопиющем лицемерии.

— Хотя собственное мнение господина Кущина было согласно с целью общества — чтобы всякий благомыслящий человек по возможности своих обязанностей останавливал злоупотребления, я не считал его сочленом и даже опасался его, — решительно закончил свои показания Бестужев.

— Почему? — чуть даже приподнявшись с места, спросил Дибич, улавливая в сказанном некую интригу.

— Кущин человек неосторожный. Всем в Петербурге известна его прямота, его острый язык и горячность. К тому же он слишком на виду, чтобы быть в заговоре. Причислить, господа, Кущина к нам значит причислить всю просвещенную Россию. А это, мне кажется, совсем не та цель, которой вы добиваетесь, господа...

Рылеева к допросу не вызывали. Им по сей день был занят император. Но аккуратист Бенкендорф подложил к записям нынешних допросов показания Рылеева от 26 декабря 1826 года.

Итак, Кущин не был изобличен, хотя каждый из допрашиваемых говорил о его резких суждениях в вопросах политических, о свободе мышления и даже о том, что его мнения были согласны с целью общества.

«Что же нового дали эти допросы? — спрашивал себя Бенкендорф в буфетной, рассеянно помешивая ложечкой чай, и сам отвечал: — Ничего».

И это не то чтобы раздражало Александра Христофоровича, но скорее пугало.

Он хорошо знал о неприязни императора к Кущину, даже пытался исподволь выяснить ее причину, но получил весьма короткий ответ:

— Он дерзок! Преступно дерзок!..

Но, как ни старался, все же не мог углядеть преступное в поведении Кущина.

И это пугало. Как ревностный служака Бенкендорф понимал, что только обвинение, только доказуемость преступления удовлетворит монарха, что только оно одно и нужно ему. И в этом направлении работала его воля, одному этому подчиняя все происходящее в Тайном комитете.

Чай в тонкой фарфоровой чашке остыл, подернувшись сизой пленочкой. Пить расхотелось, хотя с самого утра мучила жажда.

«Объект преступления следует искать в самом объекте», — подумал решительно, поднимаясь от стола , неосознанно подражая государю, оглядел себя со стороны и остался доволен.

Кущину завязали глаза, надели на голову колпак, спадающий до плеч, и штабс-капитан Трусов, взяв его за руку, вывел из камеры. Они шли длинным коридором, затхлый влажный воздух был тут особенно нестерпим, и Кущин закашлялся.

Повязка на глазах и особенно колпак пахли едва различимо чужим потом, вызывая брезгливость. Он попытался сбросить колпак, но кто-то предупреждающе задержал руку. Тот, рядом, был неслышен, и Кущин только теперь понял, что с Трусовым они не одни.

— Господин штабс-капитан, если вам угодно надевать на меня этот дурацкий колпак, — громко сказал Кущин, — то, по крайней мере, позаботьтесь, чтобы он и повязка были чистыми.

Трусов, по-прежнему держа его за руку, ответил пожатием, но вслух сказал строго:

— Господин полковник, вам запрещено разговаривать! Прошу вас!..

Те, что неслышно шли рядом, ничем не выдали себя. Загремел засов открываемой двери, и Кущин задохнулся. Холодный, настоянный стынью воздух пахнул черемухой... Он был сладок и бражен. Закружилась голова, и под ногами, похрустывая и обретая движение, поплыла чуть с наклоном земля. Кущин остановился, стараясь сохранить равновесие, снова потянулся к колпаку, и снова чья-то сильная рука перехватила его руку, а кто-то придержал за плечи.