Частная кара - [49]

Он вдруг услышал в себе болезнь, глубоко натянул на уши шапку, запахнул полы пальто и ощутил, как все его тело сотрясается от противной, беспомощной дрожи. Решил, что продрог на ветру, но не определил в себе холода. Было ему жарко, и пот обметал лицо и шею. Ничего подобного с ним раньше не было — сердце билось часто-часто, и он попробовал подсчитать на шагу удары. Получалась какая-то чертовщина — далеко за сто пятьдесят ударов в минуту.

«Надо успокоиться», — решил Стахов и повернул к старому парку.

Он нашел в затишке скамейку и сел на нее, ощущая неопределенность происходящего и ошалелый стук сердца. Захотелось, чтобы тут, рядом был Алешка, и он даже подумал, что надо бы позвонить ему, но вспомнил, что Антонина увезла сына на ноябрьские каникулы куда-то в дом отдыха. Да и отношения между ними после суда изменились. Алешка замкнулся. На предложения увидеться, куда-либо поехать отвечал, что очень занят. Но загорелся накоротке, когда Стахов предложил на каникулы съездить в Вологду, побродить по древнему городу, съездить в Ферапонтов монастырь, а если удастся, поудить рыбу на Шексне.

— Едем, — сказал Алешка. — У тебя теперь ведь тоже вроде каникулы, — сказал это, как бы подбадривая.

Но вечером, когда Стахов купил билеты и, радуясь, позвонил Алешке, тот торопливо ответил:

— Пап, мы с мамой уезжаем в дом отдыха... Академический! Вот!

В парке было тихо и безлюдно. И только стая воробьев копошилась в опавшей листве, выискивая что-то и бесконечно ссорясь. Стук сердца не унимался, и Стахов, зажав запястье левой руки, считал пульс, не веря тому, что получалось. Стараясь дышать глубже и спокойней, он все еще ощущал в себе мелкую дрожь и слабость.

«Отдышусь, — подумал. — Все будет нормально. Чего разволновался?!»

Он снова обратился к прежнему и вдруг отчетливо и ясно понял, что все происходившее зависело только от него самого. И только он сам виноват во всех этих жизненных перипетиях. Вот только случай с Алешкой — чистая случайность.

Но, поразмыслив и над этим, решил, что и тут есть его вина. Надо было чаще заниматься с мальчишкой, накачивать ему мускулы, прививать страсть к спорту, что не так-то и сложно в теперешнем повальном увлечении хоккеем, легкой атлетикой, гимнастикой, коньками и футболом. А он таскал мальчишку по музеям, возил по древним городам и церквам, напичкивал историей. А надо было всего-навсего научить его подтягиваться на перекладине, и тогда бы не произошло этого падения.

Находя во всем свою вину, Стахов как бы успокаивался, дрожь проходила, сердце унималось, но обретенное чувство вины не облегчало душу, но угнетало ее и унижало.

Теперь он казался себе маленьким, ничтожным и никчемным человечишкой, отравляющим своим существованием, своими никому не нужными интересами жизнь других. Ведь все сознательные лета он только и делал, что утверждал свое. Свои истины, свои принципы, свои взгляды на прошлое, свое отношение к нынешнему... А на поверку ничего из этого не получилось.

И от этих мыслей и вовсе стало невмочно. Антонина предлагала вернуться. Борис Владимирович сделал все, чтобы он остался на кафедре, тесть передавал через Федюшкина, что хочет встретиться и по-мужски договориться, десятки людей участвовали в их семейном разладе и готовы были помочь. Алешка ждал от него совсем иного, но он поступил по-своему и продолжает так поступать вопреки благоразумию.

Федюшкин определенно сказал:

— Ты не прав, Стахов. Надо было виниться, просить прощения, но ни в коем случае не уходить с кафедры.

— Меня уволили, — ответил Стахов.

— В наше время, дорогой мой, увольняют с работы, учитывая твое желание... Не захотел бы — не уволили...

«А ведь Федюшкин прав», — подумалось теперь.

И вдруг Стахов отчетливо услышал за своей спиной шаги. Они возникли неожиданно, ничем не предупредив, и зазвучали сразу рядом, словно тот, кто шел к Стахову, сначала очень тихо и долго подкрадывался. Стахов вздрогнул и повернулся навстречу. Но вокруг никого не было. По-прежнему ворошили листву воробьи, ссорясь между собою, все так же редко и косо падали первые снежинки, одинокий лист дрожал на голой ветке, но шаги были.

И пока в безмолвии парка звучали эти шаги...

И пока в безмолвии камня звучали эти шаги...

Стахов вдруг сделал еще одно открытие: думая о своем пережитом, виня и уничтожая себя, он ни разу не вспомнил о том, что, вероятно, и составляло его «Я». Он, как и его окружающие, ни разу не обратился к тому, что постоянно жило в нем, заполняя каждую клеточку, поминутно требуя выхода и по-особому руководя им и направляя по единственному предопределенному руслу. И, творя это, Стахов уже находился во власти творимого, подчиняясь законам, до сих пор не изведанным.

..И пока в безмолвии камня звучали эти шаги... Эти шаги звучали в самом Стахове. И никого вокруг не было. Никого...

И пока в безмолвии камня звучали эти шаги...

— Что такой бледный? — спросила хозяйка, открывая Стахову дверь. — Загрипповал, что ли?..

— Наверное... Знобит что-то и жарко...

— Загрипповал. Хочешь рюмочку, на полыньке настоянная, своя...

Стахов отказался. В его боковушке было жарко, и он распахнул форточку.