Частная кара - [55]

Надо было ехать в Агадуй. Но подошел срок защиты диссертации, которая была неинтересна Стахову, он всячески оттягивал защиту и наконец взял диссертацию на доработку. Это вызвало целую бурю в их семье. Серьезные ссоры с тестем, с Антониной, а в итоге окончательный разрыв.

И вот он у цели. Он в централе, где мало что сохранилось с тех давних лет. Но ясно, бесспорно, одно — Кущин был тут. «Централ — забайкальское село, торговое и воровское... Острог посередине...» — писал Кущин сестре.

И вдруг телеграмма Антонины...

Последняя экспедиция на север Иркутской области. Надежда на то, что оттуда рукой подать до Агадуя, и этот нелепый полет в северо-восточную байкальскую горную страну, долгое сидение на высокогорном плато, где, слава богу, было вдосталь тарбаганов и пищух...

Стахов не мог заснуть. При настежь распахнутых форточках было душно, отчаянно колотилось сердце, и накоротке приходило обреченное забытье с одной и той же фразой, словно вырубленной в камне: «Антонина сказала: «Можешь вернуться!..»

«А могу ли я вернуться? Могу ли?» — спрашивал себя Стахов и забывался.

...Антонина сказала: «Можешь вернуться...»

Можешь вернуться... Можешь вернуться!..

...И пока в безмолвии камня звучали эти шаги...

29. — Не считаешь ли ты, Александр Христофорович, что мы взяли только жалких исполнителей заговора? — спрашивал Николай Бенкендорфа.

— Я думаю об этом, ваше величество, — ответил тот, по обыкновению, мягко и добавил: — Думаю постоянно...

— А что Мордвинов?

— Государь, он либерал, но человек честный...

— Пусть докажет, — Николай улыбнулся. — Мы направим его в суд... Членом уголовного суда, который будет карать этих...

Александр Христофорович согласно наклонил голову. Всего несколько дней назад начал работу следственный комитет, но монарх уже думал о суде и наказании...

— Сперанский? — вдруг спросил он, и Бенкендорф промолчал. — Наш труженик и законник? А? — строго поглядел Николай в глаза, требуя ответа.

И Александр Христофорович снова нашелся:

— Из людей, близких к Сперанскому, в наших руках, государь, только Кущин.

— Так, — улыбнулся. Нынче у Николая Павловича было хорошее настроение. — Что допрос?

— Допрос ничего не дал, государь. Рылеев много говорит, но в главном отрицается.

— В главном?..

— Показывает, что Кущин принят в тайное общество Бестужевым, а он его не принимал. Все Бестужевы факт приема отрицают. Трубецкой предполагает, что принят Кущин Рылеевым.

— Зачем Рылееву запираться? — в раздумчивости спросил Николай и, не дожидаясь ответа: — Кущин в Алексеевском равелине?

— Да, государь...

— Пусть посидит. Пусть подумает. Какая наглость его ответы на вопросные пункты. Скажите, какое самомнение!

— Он очень заносчив, государь.

— Заносчив и дерзок! Кстати, ты не спрашиваешь меня о его рукописи.

— Ваше величество, суть написанного там мне неизвестна, но о факте ее существования знает только автор...

Николай Павлович благосклонно поглядел на Бенкендорфа:

— Он упоминал о ней при допросе в Тайном комитете?

— Это его алиби, государь. Он говорит, что трудился над ней открыто, пользуясь монаршей милостью в бозе почившего...

Николай перебил:

— Вот как? И что комитет?

— Его превосходительство председательствующий Татищев объяснил, что комитет не располагает такой рукописью.

— Этот философ возомнил себя устроителем законов, — брюзгливо сказал Николай Павлович, давая понять, что речи о рукописи больше быть не может. — Крайне полезно понять ему, что закон единственно приходит сверху.

Бенкендорф согласно поклонился, и государь отпустил его.

За всю жизнь Николай не читал столько, сколько приходилось читать в эти дни. А бумаги все прибывали и прибывали. Писал обнадеженный Каховский, предлагая экстренные меры, необходимые предпринять для пользы отечества, писали Рылеев, Батеньков, Корнилович, писали другие, обманутые им при личных допросах и верившие каждому его слову. Уже была доставлена во дворец «Русская правда» Пестеля и целый сундук бумаг, ему принадлежавших. И Николай читал, читал до изнеможения, многое вовсе не понимал из прочитанного, засыпал порою на молитве у киота. Рукопись Кущина хранил особо секретно, читал, находя в ней зрелую государственную мысль, несомненную пользу, и, продолжая негодовать внутренне, сопротивлялся этому чувству, понимая, что Кущина надо бы держать не во врагах своих.

Николай поглядел на часы, было около полудня. Ровно в двенадцать он должен принимать шведского посланника Пальшерма.

Аудиенцию назначил в Итальянской зале, где до сих пор вел допросы, там ему было удобнее говорить о происходящем следствии, которого (в этом был уверен) посланник не обойдет в разговоре.

Ровно в полдень, под бой петровских часов, на мгновение задержавшись в дверях, государь входил в залу.

Они недолго беседовали стоя, высказывая друг другу ничего не значащие фразы, и Пальшерма, обласканный и избалованный прежним монархом, несколько трусил, стараясь изо всех сил понравиться Николаю Павловичу. Эти усилия не пропали даром, и государь повел посланника к креслам, приятно улыбаясь.

— Я был в толпе, ваше величество, — говорил Пальшерма, вспоминая 14 декабря, — и видел, как вы один, без свиты, въезжали в самую гущу, подвергаясь смертельной опасности.