Частная кара - [56]

— Пустое, — снисходительно улыбнулся Николай Павлович. — Толпа эта состояла из добродушнейших мужичков. Но я находился долгое время между двумя убийцами, и самое удивительное в этой истории, что остался жив.

— Да! Да! Да! — Посланник даже прикрыл глаза, так ему было жутко, но этот лживый жест понравился Николаю.

— Явилась необходимость произвести массу арестов, — сказал Николай, считая, что о главном лучше начинать разговор самому. Пусть слушает и запоминает. — Но такие аресты не представляют несчастья для арестуемых.

Помутился разумом Граббе-Горский, умер от приступа нервной горячки полковник Булатов, истекал кровью в каземате раненый Сергей Муравьев-Апостол, Бестужев-Рюмин находился в крайне бедственном положении, страдали закованные в ножные и ручные кандалы десятки заключенных.

— Они получают вследствие этого, — глядя в лицо посланнику, продолжал Николай Павлович, — возможность оправдаться и избавиться от дальнейших подозрений; способ этот неизбежный...

— Да, да, да... — согласно кивал головою Пальшерма.

— В такой стране, как наша, к счастью, не конституционной, аресты происходят совершенно законным образом. И если бы явилась необходимость, я бы приказал арестовать половину нации ради того, чтобы другая осталась незараженной.

Он не говорил о тайном обществе, он оперировал целой нацией, способный половину ее загнать в казематы и мрачные подземелья, сослать в рудники и отправить на эшафот. Вот это размах! Пусть только попробуют — и он прикажет...

Император поднялся.

— Страшно сказать, — склоняясь к уху посланника, продолжил Николай, — но необходим внушительный пример. Пример для всей Европы. Я покажу этот пример!

Они шли к дверям легко и неспешно, и Николай Павлович, поддерживая под локоть Пальшерма, как бы направлял его.

— Закон изречет кару! И не для них воспользуюсь я принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен, я обязан дать этот урок России и Европе.

Забыв о собственном изречении, что каждый из арестованных взят только для того, чтобы оправдаться, Николай Павлович карал, преподнося урок не только позволившей просвещать себя России, но и погрязшей в просвещении Европе...

При встрече с французским послом графом Лафференом Николай высказал все то же, но в более мягких тонах. Прощаясь с графом, искренне сказал, глубоко страдая:

— Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю сейчас и буду испытывать во всю жизнь при воспоминании об этом деле...

И это была ложь.

30. Жить стало нестерпимо...

И Стахов утром, крадучись, стараясь не разбудить хозяйку, собрал чемодан. Он уложил в него рукопись, десяток крайне ценных ксерокопий, книги, с которыми никогда не расставался, и особо хранимый пакет с подлинниками писем Кущина.

На цыпочках он вышел из дома.

Было очень рано. Ночью выпал первый снег, и Спиридониха преобразилась. Стали заметнее садовые деревья, кустарники, резные наличники на окнах, а к водоразборным колонкам вели натоптанные тропинки.

В белой сутеми утра позванивали ведра и плескалась вода. По случаю субботы хозяйки полоскали белье в больших цинковых корытах по старинке — на морозе, здоровые и румяные со сна.

Легкий парок шел от их розовых рук, и бесстыдно белели нагие икры. Все женщины были как на подбор, красивы и даже обольстительны в непроизвольности своих движений. Стахов, стыдясь самого себя, помимо воли наблюдал за ними, и ему делалось жарко. Кустодиевские красавицы в коротеньких полушубках, с высоко подоткнутыми подолами юбок не замечали его.

Стахов впервые за долгое время не чувствовал в себе болезни и был рад этому.

Но легкость, так неожиданно обретенная в это утро, принесла изнуряюще сладкое страдание по женской ласке.

В Спиридониху недавно протянули телефонный кабель, но в двух переговорных будках были оборваны трубки на автоматах, в третьей из таксофона вынут наборный диск, и только в четвертой Стахову удалось набрать нужный номер.

Все еще было рано, однако Антонина сразу же откликнулась:

— Але... Слушаю...

— Ты сказала: можешь вернуться, — пробормотал Стахов.

— Приходи, — просто ответила и спросила: — Ты на машине?

Машину он продал, и она знала об этом.

— Нет... пешком...

— Хорошо. Я успею привести себя в порядок. Приходи...

И положила трубку.

Стахов собирался сказать ей, что болен, что вот уже недели две не выходил из дома и очень ждал Алешку. Но это было ни к чему. Антонина сказала: «Приходи».

Рядом с будкой, на канаве, стирала белье молодуха в нагольном полушубке с белой оторочкой.

Стахов, все еще держа трубку, стал разглядывать ее через чуть разрисованное морозом стекло, делая вид, что продолжает говорить по телефону.

У нее было румяное, но очень нежное и белое лицо, густые ресницы и тонко очерченные темные брови, глубокие и мягкие ямочки на щеках, сочные губы, синие глаза, бесстыжие и чуточку порочные, высокая шея с глубокой ямочкой у ключиц и пухлой ложбинкой за распахнутыми бортами полушубка. Формы ее тела были настолько совершенны, что Стахов даже усомнился — видит ли он ее наяву или все это ему только пригрезилось.

Но она была. И Стахов ясно понимал, что такую искал и ждал, любил всю жизнь, что только с ней и будет счастлив...