Частная кара - [12]

— Ого! — сказал один из них.

— Вот такими и мы будем, — сказал я.

— Такими загорелыми? — уточнил второй.

— Нет. Переродимся в своем стремлении к скорости. Ни рук, ни ног, скафандр и разум...

— Чего ж, конечно! — согласились шахтеры.

Мусса должен был давно получить мое письмо и прислать ответ. Странно его молчание. Написал письма Другу и Феде...

Великий князь Николай мальчиком был чрезвычайно труслив. Он боялся всего и всех. Встречаясь с самым простым офицером, весь съеживался, заранее стягивал с головы шапку, кланялся...

Вероятно, это происходило оттого, что первый учитель — дядька Ламсдорф — вколачивал ему познания ружейным шомполом.

Причем излюбленным местом для удара была голова воспитанника.

Шпицрутен был главным средством воспитания во всю эпоху Николая: он лично учреждал шпицрутен — обыкновенную палку, определяя ее толщину и длину. Присутствовал на экзекуциях.

Во все его правление палками были забиты до смерти тысячи (тысячи!) крестьян и солдат...

Будучи личным цензором Пушкина, ничего не читал, пользуясь только слухами о литературе, теми изустными докладами, которые готовились в Третьем отделении.

На рапорте о возможности перевести Бестужева-Марлинского в гражданскую службу, отбывшего к тому времени десять лет тяжелых наказаний (Алексеевский равелин Петропавловской крепости, ссылка в Якутск, а оттуда на Кавказ рядовым), Николай Павлович начертал собственноручно: «...не Бестужеву с пользой заниматься словесностью; он должен служить там, где сие возможно без вреда для службы. Перевесть его можно, но в другой батальон».

Бестужев был переведен... из пятого черноморского батальона в десятый, в котором и погиб 7 июня 1837 года при взятии мыса Адлер.

И еще собственноручная резолюция, сделанная на рапорте, в котором один из ревнителей крайних мер требовал двум несчастным смертную казнь всего лишь за нарушение карантинного режима. Николай написал на рапорте:

«Виновных прогнать сквозь тысячу человек 12 раз. Слава богу, смертной казни у нас не бывало и не мне ее вводить».

И это спустя чуть более года после казни пяти декабристов. Тут ключ всей государственной политики Николая Первого...

13. В больничном флигеле, куда сестры приносили сведения о больных детях и принимали передачи, было много народу. Стахов не сразу нашел Антонину. А когда увидел ее издалека, почувствовал к ней необоримую жалость.

Она толкалась среди сгрудившихся вокруг сестер, стараясь что-то высмотреть или услышать. Вытягивала шею, и лицо ее, большое и бледное, мелькало среди других, выделяясь какой-то незащищенной беспомощностью.

Разглядывая издали Антонину, Стахов не находил в себе ни решимости, ни обиды, которой терзался с момента получения телеграммы, ни твердого желания изменить отношения и ничего другого, кроме жалости к ней.

Так бывало не раз, и это было продолжением привычных отношений.

Жалела ли его Антонина, винила ли себя в более чем беспокойной жизни, Стахов не знал. Ему казалось, что нет.

Антонина вдруг, как от окрика, оглянулась. Увидела Стахова, по-детски скривила большое лицо, торопливо и рыхло напудренное, пошла незряче, вытянув вперед руки.

Подошла, испытующе глянула полными слез глазами в глаза Стахову, упала головою к нему на грудь и громко заплакала. И Стахов, весь сжавшись от желания обнять и успокоить, все же попытался отстранить ее.

— Что? Что с Алешей? — спросил, удивляясь тому, что боль о сыне пресеклась жалостью к ней.

Она что-то говорила сквозь слезы и рыдания, но ничего нельзя было понять...

Конечно, надо, забыв обо всем — о сыне, о горьких последних летах их совместной жизни, когда было высказано друг другу столько резкого, непримиримого и столько правды, о том решительном разговоре на даче и после, по дороге в Крайск, — надо, забыв, приласкать эту бедную женщину, снова прикрыть ее, как делал раньше, снова озаботиться ее покоем, вытереть ей слезы, пообещать, наговорить что-то, что успокоило бы, но Стахов не сделал этого.

— Подожди, — сказал он, легонько отстраняя Антонину, — я сейчас все узнаю... Встречусь с врачом... Может быть, выхлопочу пропуск.

Антонина перестала рыдать, промокнула лицо платком, несвежим и мятым, попробовала улыбнуться. Но улыбка не получилась, жалкая гримаска скривила ее мокрое лицо. Веки набухли и стали красными.

Добиться лечащего врача оказалось делом почти безнадежным, у того были строгие часы приема родителей. О пропуске к больному не могло быть и речи. В регистратуре сказали коротко: «Положен с подозрением на компрессионный перелом позвоночника».

И тогда Стахов позвонил старому приятелю Эдику Цубербилеру. Эдик мог все.

— Пропуск в травматологию? Ах, детскую... Позвони через десять минут.

Ровно через десять минут Стахов позвонил снова.

— Подойди к завотделением Анне Яковлевне. Скажи, что ты Стахов и о тебе звонил Прохор Михайлович... Пропуск будет.

— Кто такой Прохор Михайлович? — спросил Стахов.

— Тебе нужен пропуск или знать, кто такой Прохор Михайлович? — вопросом на вопрос ответил Эдик.

— Пропуск.

— Ну вот и получай его. Все! Мне некогда...

Через пятнадцать минут Стахов получил постоянный пропуск в травматологическое отделение Центральной детской больницы.