Частная кара - [11]

— Итак... В силах отвечать нам на вопросы, полковник? — откуда-то издалека донесся голос Николая.

— Да, государь, — пытаясь снова встать, ответил он.

— Можешь сидеть, — разрешил государь. — Учитывая заслуги... — Николай Павлович долго объяснял Кущину, почему дозволил ему сесть.

И Кущин за это время успел разгадать появление пятнышка на сапоге императора. «Незадолго до этого его величество пил молоко. Обыкновенное парное молоко. И вот капелька... Как же вы так, ваше величество, не доглядели...»

— Начнем, — резко произнес Николай, и Кущин вздрогнул. — Приступай, генерал!

Левашов, будто бы впервые увидев Кущина, спросил:

— Чин, имя?

— Инженер-полковник Кущин.

— Принадлежали вы к тайному обществу?

— Нет.

Снова синюшная бледность покрыла лицо, на висках и лбу выступили капельки пота.

— Подожди, генерал, — Николай приподнял на уровне плеча ладонь. — Поскольку болезнь полковника так неожиданно развилась в ту самую минуту, когда он нам более всего нужен здоровым, думаю, что верно будет вручить ему вопросные пункты, на которые он, подумав... — Николай сделал паузу, как бы подыскивая необходимое выражение, — ...подумав, там, где ему никто не будет мешать, даст нам достойные и нужные ответы.

Присутствующие все до единого согласно покивали головами.

Николай Павлович как-то наспех, вполоборота, присел к столу, принял от Левашова перо и набросал на листе, мало заботясь о точности письма, без точек и запятых: «Александр Яковлевич, — он писал, адресуясь к коменданту Петропавловской крепости, генерал-адъютанту Сукину, — присылаемого при сем Кущина содержать строжайше дав писать что хочет так как он больной и раненый то облегчите положение по возможности С.-Петербург 29 декабря 1825 года Николай».

12. ...Но шаги были. Они приближались к дверям. И пока в безмолвии звучали эти шаги...

Я столько читал в литературе о мгновении, за которое человек, находясь в крайней опасности, видит всю свою жизнь в мельчайших подробностях, но сам такого не испытывал никогда, хотя и бывал в крайне опасных ситуациях.

Однажды на меня шел медведь, я отчетливо понимал, что это последние мгновения, но ничего не произошло. Почувствовал, как сам становлюсь зверем, обрастая шерстью, а шапку на голове поднимают волосы.

...И пока в безмолвии камня звучали эти шаги...

Потерял сон. Почти не сплю. Много и хорошо думается, но, попадая на бумагу, эти мысли становятся неповоротливыми. Пропала легкость, с которой прожил тут почти две недели.

...Страшен удел человека, стремящегося делать добро, живущего добром, когда его не хотят понять и даже, наоборот, понимают превратно, считая злодеем...

Лунин пишет: «Вера, постигающая бесконечность, подчинена разуму, который ограничен. В этом заключается внутреннее противоречие. Вера превышает наш разум; но причины, побуждающие веровать, находятся в его компетенции и должны быть ему ясны».

Вчера был шторм. Желтые громадные волны с белым оскалом издалека катили к берегу. Вспомнился Тихий океан. Всесокрушающие валы, стон и рык, и гимн простору. А я плясал от восторга и кричал что-то, подкидывая в небо шапку. Вспомнилась дальневосточная бухта Якшина, уставленная голубыми скульптурами льдин.

А нынче утром я, по обыкновению, выбежал на берег. Еще только-только проклюнулась заря, и море было громадной мягкой шкурой, под которой пульсировала живая кровь.

У самого прибоя кто-то лежал. Я пошел к нему, полный тоски, ожидания и любопытства, которое во всем неопознанном заставляет искать подобие себе.

У прибоя лежал дельфин.

Более совершенного существа мне не приходилось видеть. Он был неправдой, невозможностью, сном, но он был в яви, не живой, но был. И я наклонился над ним, желая, хотя бы в мертвом, увидеть и постичь то, чего никогда не видел и не постигал.

Глядел на дельфина и видел перед собой тайну. Он лежал на боку, и воронье уже успело выклевать правый глаз.

Аккуратно повернул его на живот, как он должен был находиться вживе. Левый глаз тоже был выбит, и на гальку набежала лужица крови. Совсем такой же, как наша, как моя.

Он был затянут в тонкий эластичный скафандр, под которым угадывалось тело. Покров был нежный, но выдерживающий гигантское сопротивление воды при удивительных скоростях. И все-таки он был безукоризненной оболочкой, сохраняющей нечто хрупкое, нечто значительное и важное для Природы.

Он был так точно рассчитан и выявлен, от крохотных крылышек до крохотного мягкого отверстия над глазами! Тело его плавной линией замыкало нечто такое, чему трудно найти обозначение, вероятно, тут ближе всего понятие — сопряжение начала с концом.

Он был сотворен, чтобы являть собой доброе начало жизни; должен существовать без клыков и когтей, чтобы пороть и рвать, без ног, чтобы убегать и догонять, без рук, чтобы хватать и отнимать, убивать и строить, а потом разрушать, что выстроил, теми же руками... С рождения дельфин владеет тем, что для нас стало единственным идолом, которому молимся и которому несем все свои блага и богатства, — скоростью...

Мне не представило труда определить, что дельфин убит человеком...

Над морем по дороге шли два шахтера, отдыхающие тут.