Частная кара - [13]

Сын лежал в третьей палате на второй койке слева от входа. Лежал он на спине, крохотный под казенным одеялом. Под мышки рук были продеты петли из широкого бинта, к которым подвязан груз — вытяжение.

— Привет, — сказал Алешка, и его все еще детское лицо засияло. — Приехал?

Сын не удивился приходу. Ждал. Горло Стахова сжал спазм, сердце обнесло горячей болью, но он бодро ответил:

— Прилетел, сынок, — и, протиснувшись в узкий проем между кроватями, нагнулся и поцеловал Алешку.

Алешка ответил на поцелуй, ухватившись худенькой рукой за шею, стараясь приподняться и прижаться к отцу.

— Осторожно... Тебе нельзя шевелиться!

— Можно, — уверенно сказал Алешка, и глаза его на мгновение озаботились.

— Болит? — спросил Стахов.

— Не... Совсем не болит. Так, немножко...

Алешка рассказал, что в школе хотел подтянуться на турнике. Потихонечку зашел в физкультурный зал и попробовал, раньше никак не получалось. А ребята набежали и стали его раскачивать. Руки ослабли, и он, оторвавшись от перекладины, полетел и упал спиной на скамейку.

— Было очень больно. Я встать не мог, а ребята смеялись. Потом прошло. Домой меня Кешка проводил. Я пришел и полежал немного. — Все это он говорил шепотом, снова обняв Стахова за шею. — Мама пришла, говорит: «Сходи за хлебом». А я говорю: «Мне больно». Она испугалась. И я испугался. Приехали сюда, а тут очередь. Долго сидели, у меня от страха все прошло. А врач посмотрел и говорит: «Надо оставлять». И оставили, — вздохнул Алешка. — Ты когда прилетел?

— Сегодня.

— И сразу ко мне? Вот молодец! Ну, как там? В Агадуе был?

— Нет. Меня телеграмма еще в Централе застала.

— Жаль, — сказал Алешка. — Может быть, что-нибудь и нашел бы в Агадуе. Правда?

— Конечно. Но ничего...

— Где мама? — спросил сын.

— Она тут. Сейчас к тебе придет. Я пропуск получил. Постоянный.

— Вот здорово! Пап, а пап?! Ты вот у Вовки телефон возьми, — сын кивнул на соседнюю койку.

Там лежал тощий узенький мальчик, блеклый и тихий. Белая челка над синеньким личиком, большие взрослые глаза. Стахов поглядел на мальчишку, и тот, чуть съежившись под взглядом, сказал:

— Здрасьте.

— Здравствуй, Вов, — сказал Стахов и улыбнулся ему, а сын шептал:

— Бабушке его позвони, расскажи, что видел его. Он волнуется...

Вовка, вероятно, расслышал Алешкин шепот и сказал, глубоко вздохнув:

— Пусть она мне машинку принесет. — Голос у него был тоненький и неприятный. — У меня есть, на трех колесах.

На соседних койках засмеялись.

— Вовк, почему на трех? — спросил кто-то.

Вовка опять вздохнул:

— Одно сломалось...

Ребята засмеялись.

— У него никого нету, — совсем тихо шептал Алешка. — Ни мамы, ни отца. Их прав лишили. Одна бабушка у него. Ты ей позвони.

— Позвоню. Какой ваш номер телефона? — спросил Стахов.

Вовка пошарил глазами по стенам, наморщил синий нос, и белая челочка козырьком наехала на глаза.

— А забыл, — вздохнул. — Совсем забыл.

— У сестры есть, — сказал Алешка.

— Ага! Есть! — обрадовался Вовка. — Она записывала.

— Что с ним? — спросил Стахов.

— Под машину попал. Шофера судить будут — пьяный. Семья у Вовки прощения просит. Чтобы не судили.

— Чья семья? — не понял Стахов.

— Шоферова. А у Вовки таз переломан и позвоночник напополам...

Вошла молоденькая сестра, присела на кровать, крайнюю от двери. Затормошила легонечно совсем крохотного мальчугана, шлепая его мягко по щекам:

— Завьялов! Завьялов! Проснись! Завьялов!..

Мальчонок тихонечко застонал.

— Завьялов! А ну-ка, Завьялов! Просыпаемся, Завьялов!

— Пап, ему всего четыре года и три месяца, — сказал Алешка. — У него какое-то осложнение. А какое — нам не говорят. Он после операции, под наркозом еще. И сестры, и врач все время над ним. Он ночью все кричал: «Помогите! Люди, помогите! Люди! Где вы?! Помогите...» Очень кричал...

Алешка рассказывал сопереживая, и Стахова охватил нервный озноб. Он оглядел палату, как будто бы только и увидел ее. Помещение с двумя окнами было тесно заставлено кроватями, и на каждой увидел Стахов бледные маленькие лица, гипсовые повязки, поднятые почти вертикально на тросах ноги, «самолетики» — висящие над грудью неподвижно белые куклы поломанных рук — и глаза, — почти все мальчишки с любопытством и завистью глядели на Стахова.

— Вот тут тебе... — сказал Стахов, выкладывая из портфеля кулечки с фруктами, сливочную помадку, печенье...

— Ого, — поднавалили! — сказал Алешка. — Ребятам можно?

— Конечно! А как же иначе. Я тебе еще принесу. Мы с мамой будем через день тебя навещать. День она. День я...

— Вот у сестры телефон Вовкин возьми, — кивнул Алешка на сестру, которая все тихонечко звала:

— Завьялов, а Завьялов! Проснись! Завьялов?!

— Как он? — спросила Антонина, встретив Стахова внизу у лестницы.

— Прекрасно. Бодрый, веселый. Ничего не болит...

— У него никогда ничего не болит, — сказала Антонина, торопливо натягивая халат.

— Не спеши. Успокойся. Волноваться теперь ни к чему!

— Уникальный человек! — возмутилась Антонина. — Сын в больнице, а он — успокойся! — и побежала по лестнице, торопливо поправляя выбившиеся из-под шляпки рыжие волосы. — Подожди меня! Мы отсюда домой! — крикнула с верхней площадки.