Частная кара - [10]

Вошел дворецкий и, обращаясь к хозяину, доложил:

— Фельдъегерь его императорского величества...

Соломка побледнел. Появление фельдъегеря в те дни не предвещало ничего хорошего.

— Господа, это за мной, — сказал Кущин, раскланиваясь. — Прощайте, господа. Надеюсь, что своим отъездом во дворец я не испорчу вам приятного вечера.

Фельдъегерь действительно прибыл за Кущиным.

Во дворце встретил генерал-адъютант Чернышов и потребовал сдать шпагу.

Давняя неприязнь к Чернышову вылилась неожиданно.

— Ваше превосходительство, — сказал Кущин, — а нет ли кого поблизости из боевых генералов? Кому бы я мог вручить свою шпагу, данную мне за храбрость на поле брани фельдмаршалом Михаилом Илларионовичем Кутузовым?

— Нет, полковник, — нашелся Чернышов, — этой чести вам не будет оказано.

Царь стоял, облокотясь на спинку кресла, лицом к двери. Все присутствующие тоже стояли, кроме генерал-адъютанта Левашова. Он сидел за столиком, на котором были чернильный прибор и стопка чистой бумаги.

Кущин не успел произнести положенного приветствия, Николай опередил его вопросом:

— А что, полковник, ты по-прежнему обедаешь в восемь утра?

В русской речи Николай никогда не употреблял местоимения «вы».

— Я своих привычек не меняю, государь, — ответил Кущин.

Генералы переглянулись, и Левашов, хотя и не понял смысла произнесенного, все-таки знаемо улыбнулся.

Вопрос не застал, как ожидал император, Кущина врасплох, хотя и относился к давнему времени.

Николай с детства питал отвращение к штатскому платью. А во времена Александра оно все шире входило в моду. Офицеры даже в полки являлись в штатском, гарцевали в нем перед строем. А лейб-гвардейцы щеголяли в прекрасно сшитых фраках.

Первое самостоятельное решение, которое принял Николай, было — беспощадно бороться с фрачниками.

В пятнадцатом году он издал приказ, строжайше запрещающий в табельные дни офицерам надевать фраки. В свободное время менять форму на штатское только после обеда.

Николай так и обозначил в приказе время: «после обеда».

Кущин в свободный день, в часу десятом поутру, спешил в город в прекрасно сшитом штатском костюме. На плацу заболтался с друзьями, и тут вихрем налетел великий князь.

— Кто таков? — едва сдерживая гнев, спросил Николай у Кущина.

— Его величества лейб-гвардии гусарского полка ротмистр Кущин.

— Почему нарушаешь приказ?

— Какой, ваше высочество?

— Статское носить в свободное время только после обеда!

— Я уже отобедал, ваше высочество! — ответил очень спокойно Кущин.

— Как — отобедал? — растерялся Николай.

— Точно как светлейший князь генералиссимус Суворов Александр Васильевич — ровно в восемь утра...

Офицеры вокруг не скрывали улыбок, а Кущин был подчеркнуто вежлив и независим.

Николай ударил коня и ускакал.

— Этого он тебе не простит, Алеша, — сказал кто-то из друзей...

— Не меняешь привычек, — усмехнулся император. — Однако в вечернее время и — в форме?

— Должен вступить в ночное дежурство при штабе его превосходительства графа Аракчеева, ваше величество.

«Конечно, разбойник, конечно, негодяй. И по-прежнему дерзок», — подумал Николай Павлович, удерживая паузу.

— Ты, кажется, оставлял службу?

— Да. В 1816 году вышел в отставку и держал экзамен на звание инженера. У меня с детства были великие наклонности к математике, ваше величество.

— Когда снова вошел в службу?

— В 1822 году по Корпусу инженеров путей сообщения, вернувшись из путешествия по Сибири.

Николай бросал короткие вопросы, Кущин отвечал неторопливо и свободно. Что-то в этом тоне раздражало монарха.

— Так. И что же путешествовал?

— Для пользы отечества. О сем путешествии мною написан труд, изданный Российским географическим обществом. Это помогло также написать ряд уставов и законов по Сибирскому комитету его превосходительства господина Сперанского.

Царь строго повел бровью, показывая, что многоречие спрашиваемого ему не нравится, и тяжело поглядел в глаза Кущину. Он тренировал взгляд ежеутренне перед зеркалом и гордился, что мало кто мог его выдержать. Кущин выдержал. Но холодом потянуло в груди, и совсем некстати заныла нудной болью старая рана.

Получив в прошедшей военной кампании тринадцать ранений, Кущин особенно остро и часто страдал от одного — штыкового в позвоночник.

Боль эта, возникая внезапно, лишала его сил и способности мыслить спокойно. Мучила подолгу и жестоко.

Вот и сейчас, вдруг возникнув, ожгла сердце, и Кущин почувствовал, что бледнеет.

— Что такое, полковник? — с улыбкой спросил Николай, уверовав в столь значительное действие своего взгляда.

— Государь, ранения, полученные в минувшую войну, лишают меня порою здоровья. Прошу великодушно прощения за эту сиюминутную слабость.

— Можешь сесть, — сказал благосклонно Николай и сам мягко и свободно опустился в кресло.

Ему стало легко и даже весело. «Как ловко я развязываю языки этим умникам», — подумал про себя и снова улыбнулся.

Кущин оказался сидящим посреди залы в узком креслице. Прямо перед ним быстро-быстро писал что-то Левашов, и кончики ушей у него от старания шевелились.

— Итак, — Николай Павлович закинул ногу за ногу.

Краешек его вычищенного сапога стал центром внимания Кущина. Надо было сосредоточиться на чем-нибудь очень незначительном, тогда боль затихнет. На сапоге, на мысочке, белело крохотное пятнышко.