Час волка на берегу Лаврентий Палыча - [29]

И к Тоньке Петренко с проспекта Нариманова ушел. Тонька как раз школу кончила. Восемнадцат исполнилось. Аллах разрэшил…

… Тогда же, после церкви, узнав, что я работаю переводчиком с беженскими адвокатами и могу ему быть полезен, позвал меня Васёк в бар. Дело было в Великий пост, и я, естественно, категорически отказался. Он настоял, но я снова отказался. Он очень настоял, и я подумал, что, ведь, сие есть продукт растительный, а в пост-то возбраняется животный. Подумал и засомневался. Васёк снова настоял и вытащил из кармана аппетитную пачку долларов. А, увидев их, вспомнил я, что не то грех, что в уста твои входит, а то, что из уст твоих выходит. Вспомнил и согласился.

Мы зашли в ближайший бар на углу Сан Жозеф – авеню дю Парк и взгромоздились на стульчики перед стойкой.

– Шалом, – сказал Васька бармену, – манишма? (впоследствии я узнал, что на иврите это значит: как дела?)

Бармен-грек молчал любезно и вопросительно. Васёк тоже молчал, ибо исчерпал весь приобретенный в Израиле запас иностранных слов.

Потом сказал бармену проникновенно: "Слушай, дарагой, налей ты нам этого самого (он звонко пощелкал себя по шее), чтоб на сердце харашо стало, да душа отдохнула". И выразительно приложил руку к сердцу. Не знаю, каким чутьем бармен-грек понял, что от него хотят, но тут же молча выставил перед нами два дабл шота смирновской водки.

Впоследствии, общаясь с мичманом Картузовым, я имел неоднократную возможность убедиться в том, как ему удавалось на его русско-азербайджанском наречии доносить до сознания иноязычных собеседников любую информацию и в любом объеме. Понимали его всегда, и всегда так, как он этого хотел. В тот же апрельский день 93-го года мы с ним сначала потеряли счет рюмашкам смирновской, потом пили баночное пиво Брадор из пакетиков на скамейке парка Жан Манс, а закончили все это мерзопакостным плодово-ягодным вермутом Беллини в его комнатушке в квартире Наума Марковича, который по доброте душевной пустил Васька пожить за бесплатно, по христиански, из любви к ближнему.

Любовь, которую Васёк разделил сполна, сказав мне глумливо: "Во, блин, мудак старый! Совсем, слушай, стебанулся: я ему бабки даю, а он говорит: `Ты их в храм отнеси, пожертвуй`. Я что, козел какой, свои кыровные попам отдать, а?"

Правда, чуть позже я узнал, что "кровные"-то были все же не

Васька, а государства Израиль, который ему, как оле хадашу (то бишь, вновь прибывшему на историческую родину репатрианту) предоставил ссуду на покупку квартиры. А оный оле хадаш взял, да просто-напросто ее и спер путем какой-то сложнейшей шахматной комбинации. Васек как-то по пьяне взялся её детально описывать, но я слушал в пол уха. На хрена мне это знать? Мне ж все равно Израиль такую ссуду не даст. Затем, обналичив бабки, отвалил он в Канаду, чувств никаких не изведав, как говорил Маяковский.

Итак, рассказал мне мичман Картузов всю свою жизнь. Впрочем, он не сразу стал мичманом, а начал трудовую карьеру шофером

Азербайджанской академии наук.

– Ученых возил, панымаишь. Слушай, пасматрел я как ученые живут.

Как живут! Все, слушай, имеют. Возьми ботаник: апелсын есть, мандарын есть, кызыл есть, урюк есть, хурма есть, все есть! Возьми ихтиолог: красный икра есть, черный икра есть, асетрин есть, красный рыба есть. Все есть. Слушай, кого мине жалко было – геологов. Какой бедный народ! Чито взять?! Один камень, панымаешь, один камень-шмамень!

И захотелось Ваську жить как ихтиолог. Но учиться на ихтиолога было долго и муторно. А тут и пример возник перед глазами: старший брат его, Федька, морской пограничник, перевелся служить с Камчатки в Баку, и начали Васёк с мамой "черный, красный икра-мыкра ложками кушать, панымаишь!" Так что прямой путь открылся Ваську в мичманское пограничное училище Каспийской флотилии, которое он и закончил благополучно аккурат к лету 1988 года. Всего один раз успел выйти в море, один только раз перехватить браконьеров и получить с них один только бочонок черной икры. Один только раз все это произошло, как вдруг, вся жизнь пошла наперекосяк. Азербайджан встал на дыбы, вчерашние соседи оказались кровными врагами, покатилась волна армянских погромов. А тут еще брата убили какие-то контрабандисты, вроде бы армяне, а может и не армяне, которым он то ли что-то пообещал и не дал, то ли, наоборот, что-то взял и не пообещал. Дело темное, но нашли брата Федьку с ножом под лопаткой, а бывший отчим

Тофик прямо сказал: армяне, мол, убили, кроме них – некому.

Так и оказался среди этой бучи новоиспеченный мичман Картузов в морской офицерской форме, с оружием и под присягой. Да еще командиром взвода. А ему, скажите, это было надо? Васёк разве за этим в училище поступал?

Как он выкрутился, я так и не понял, ибо, повествуя о тех мрачных событиях, Картуз и не пытался охватить весь фон, создать некое эпическое полотно, а сразу уходил в посторонние, но весьма красноречивые детали. Как-то раз, рассказывал он, сидели они на блок посту в бронике и пили чачу. Чачи же было много. И ее всю выпили.

Вдруг, на них пошла толпа с криками "Аллах акбар!" А они выползли наружу и тоже что-то стали кричать. Что именно, Васёк запамятовал, но помнит, что толпа подняла их на руки и понесла, восторженно вопя: