Час ведьмы - [38]
— По твоей непокорности я не скучал.
— Я была покорной женой.
— Хорошо. Я скучаю по твоей покорности.
— Это лишь песок. А дом стоит строить на камнях.
— Покорность — это больше чем песок. Если ты намерена засыпать меня цитатами из Писания, не плюйся в меня словами, будто ты…
— Будто я кто? Будто я лишь женщина с белым мясом вместо мозгов?
Он скрестил руки на груди и вперился взглядом в свои сапоги.
— Иногда твой образ мыслей выводит меня из себя. Ты не глупа, но не понимаешь, когда нужно подчиниться.
— Мои колени существуют только для того, чтобы преклонять их?
— Я причинил боль и себе, когда ударил тебя. Ты можешь этому не верить, но это правда. Я знаю, чего наш Господь Бог хочет от нас. У меня нет желания причинять тебе страдания, но некоторые укоры будут жечь больнее остальных. Я предпочту, чтобы ты испытывала боль, которая пройдет в этом мире, чем агонию, которая никогда не закончится в следующем.
— Не думаю, что у кого-либо из нас хватит дерзости читать в уме Господа.
Томас громко и протяжно выдохнул. Он уже начинал злиться.
— Именно об этом я и говорил.
— Значит, у меня мозг из сыра, потому что я думаю, — сказала она. — Такова твоя логика?
— Мужчина несовершенен, Мэри. Я — всего лишь мужчина.
— А я — несовершенная женщина и…
— Да, — согласился он, оборвав ее, — именно так. И каждый раз, наставляя тебя, я поступал так из страха за твою душу. Я говорил это прежде и скажу сейчас: я искренне трепещу перед нашим Господом, и у меня вовсе нет уверенности, что ты разделяешь мой страх.
Его лицемерие и наглость, будь то ложь или грандиозный самообман, привели Мэри в ярость, но ей удалось сдержать себя. Она и раньше выслушивала от него подобные оправдания жестокости.
— Возможно, вместе наши несовершенства в лучшем случае порождают лишь иллюзию благополучия, а в худшем — гнев и страдания, — предположила она.
— Во всяком случае, они точно не породили ребенка.
Она кивнула в ответ на ядовитое замечание. Он говорил по привычке, не задумываясь. Люди не меняются.
— Увидимся в ратуше, Томас.
Он схватил ее за руку и сильно сдавил.
— Если думаешь, что треть моей мельницы и моего дома когда-либо будут твоими, то ты идешь на поводу у пустых надежд.
— Моей компенсацией станет будущее без тебя — то, в котором я смогу жить без страха перед мужем, считающим меня не более чем животным, которое можно колотить, когда ему вздумается.
— Я никогда не бил тебя потому, что мне так вздумалось. Я уже сказал тебе: я никогда не хотел причинять тебе боль. Ты не оставляла мне выбора.
Он на самом деле верит в это? Она не могла понять. Хотя ей было все равно. Она вырвала руку и положила ладонь на ручку двери. Заблуждения Томаса были не менее сильны, чем его склонность к насилию. Она пожалела, что резко ответила ему, потому что невозможно переспорить человека, неразумного до такой степени. Она вспомнила, чему Иисус учил людей в Нагорной проповеди.
— Давай не будем говорить друг с другом в таком тоне, — тихо сказала она. — Я верю, что когда-то ты любил меня; когда-то я любила тебя. Ты ударил меня по правой щеке, я обратила к тебе левую.
Он улыбнулся, но его улыбка была ехидной и зловещей.
— И кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, — продолжил он, цитируя следующий стих, — отдай ему и верхнюю одежду[6].
Он снял свой темно-зеленый плащ и бросил его ей под ноги.
— Забирай его, Мэри. Но я говорю тебе, и это так же верно, как восход солнца: это все, что ты когда-либо от меня получишь.
Он направился к столбу, где стоял его конь, сел в седло и пустил лошадь галопом по улице.
На следующий день пришло письмо от брата Чарльза. Оно прибыло вчера на громадной стотонной бригантине под названием «Благословенная Мэри», и Присцилла Берден сочла это добрым знаком, что корабль с таким именем привез письмо из дома. Да и новости оказались сплошь хорошими: никто не заболел, еще один ребенок родился благополучно — на этот раз дочка, — и дождей и солнца было как раз столько, сколько нужно. В тот день во время молитвы перед обедом Джеймс Берден вознес благодарности Господу. После обеда он отправился в Норт-Энд, а не на свой склад в гавани, и, когда Мэри спросила у матери, куда поехал отец, та ответила, что у него там дела, но это ненадолго, и потом он вернется в свою контору у доков. Мэри попыталась вытянуть из нее подробности, но мать сказала, что больше ничего не знает.
Через какое-то время Мэри решила прогуляться в сторону гавани. Отец говорил, что «Благословенная Мэри» скоро вернется в Лондон, и она хотела посмотреть на корабль до того, как он отчалит, хотя бы только из-за названия. Джеймс был весь в предвкушении, потому что со дня на день должно было прийти судно из Барбадоса с большим грузом сахара, соли и красителей. Но в глубине души Мэри знала, что если пойдет к докам, то в том числе и затем, чтобы увидеть Генри Симмонса, а этого искушения она твердо намерилась избежать. Поэтому вместо этого она пошла на запад, к холму Страж, хотя ее стремление держаться подальше от Норт-Энда и мельницы мужа было столь же сильно, как и избегать встреч с Генри Симмонсом.
Мэри стояла на вершине холма и смотрела на город и за его пределы. С одной стороны за горизонт по-прежнему тянулся лес: мир зверей, индейцев и отлученных от церкви. С другой раскинулись обработанная земля и фермерские поля, с которых уже собрали весь урожай, и Мэри сомневалась, что обладает хотя бы толикой смелости женщин и мужчин, живущих и работающих здесь. Она знала двух вдов, живших в одиночестве в своих маленьких хижинах, вдали от семей, соседей и тех, кто мог помочь. Что удивительного в том, что женщины, подобные им, обращались к Дьяволу за помощью?
