Час до конца света - [2]

Войцеху показалось, что до татар совсем близко — стоит только руку с саблей протянуть. Он и его товарищи лежали в высокой траве с подветренной стороны, рядом с выученными еще и не такой штуке конями. Хорунжий ухнул, и разъезд, тут же подняв коней и умостившись в седлах, будто с них и не сходил, молниеносно ринулся на врага. Ни один не ушел, какое-то время над полем лишь неслись ржание, крики, да сабельный лязг и свист. А потом все будто бы и успокоилось. Все так же похрапывали кони, и переступали копытами, и храпенье их сливалось с травным шелестом. Победители стали переговариваться, посмеиваясь, кто-то, получив рану, ругался с досады, потом кто-то тревожно свистнул, и все замолчали. Тихо. Тихо. Только шелест, шорох, ветра свист, звезд дрожанье, налитых светом как прозрачные сосуды, того и гляди, прольются на землю, окутав молочным сиянием, только руку протяни, да кольни копьем или саблей, или царапни острой макушкой колоска.

И вдруг снова ухнуло, заулюлюкало, и с дробным топотом налетели казаки. Небольшим отрядом, да и немалым для врага, числом малого. Однако все ж небольшим. Равные в темноте оказались силы. Как друг дружку посекли почти начисто, даже и не заметили. Получив удар саблей по голове, показавшийся не сильным и не страшным, Войцех вдруг забылся и свалился с седла в душистые травы. А опомнился он от холода. Было кругом пустынно. Только травы кругом галдели тревожно, то ли обвиняли, то ли звали куда-то, то ли песни пели, да склонялись, то ли с участием, то ли уколоть посильнее желая.

Все казалось Войцеху, он не один — кто-то говорил рядом что-то, кто-то стонал, кто-то утешал, но оглядевшись мутным взором и приподнявшись, поискав кругом, не нашел он никого живого, ни коня, ни человека, хотя травы все шептали на все голоса. Все друзья его были здесь, и хорунжий лежал, глядя на звезды широко раскрытыми мечтательными глазами. А потом вдруг задышало что-то живое, и дохнуло зловещим теплом, под замерцавшими зеленью углями. Свою саблю Войцех где-то потерял, но много кругом лежало других, никем не подобранных. И хоть довольно было зверю добычи недвижной, не довелось ему пировать в тот час. Свистнул клинок и, взвыв обиженно, отпрянул волк назад. Еще свист, и снова вой. И снова никого живого рядом с мертвыми. Кроме одного. Да и тот едва ли живой. Во всей вселенной лишь павшие, лишь травы, лишь звезды, лишь росы, холодные, как обильный пот. «Всякая плоть — трава», — звенит далекий голос ксендза. «Всякая плоть — трава», — звенят, радостны и печальны, травы. «Всякая плоть — трава», — шепчет поле всепрощающе, голосом, похожим на материнский, убаюкивающим, манящим. А где-то, над верхушками диких колосьев качались, двигаясь упорно куда-то, крепкие пики, где-то, то сливаясь с травами, то поднимаясь, взмывали бунчуки, а где-то хоругви.

Над Диким полем нежно алел, разгораясь, пока еще тихий как ночь, рассвет.

13.4.2009

Поющие

Головы, насаженные на железные прутья, пели. Кому и когда пришло в его больную голову, что с мертвыми можно разговаривать и продолжать получать от них знания подобным образом, теперь никто уже не скажет. Может быть, кто-то когда-то прочитал сказку о короле Бране и его живой голове, а может быть, придумал это сам — как можно извлекать из мертвой головы когда-то попавшую в нее информацию. Достаточно было прикоснуться к стержню, и потребовать желаемое — и голова могла прочесть лекцию, если она когда-то принадлежала ученому, поведать страшные тайны, если принадлежала шпиону, или спеть колыбельную. Не стоит спрашивать, как они делали это без легких, в их распоряжении был весь окружающий воздух. И немного техники.

Когда-то, вероятно, это делалось для практической пользы, а потом, все больше, для развлечения. В кабаках, над столами, стояли такие же стержни. И то и дело пьяные руки касались их, и пьяные голоса требовали: «Лиззи, спой нам еще шансон!» И мертвая, старая, прокопченная от вечного дыма, почти высохшая голова начинала петь, шевеля бесцветными сухими губами. Может быть, оттого, что голова была почти высохшей и съежившейся, казалось, что на ней застыла маска страдания, спорящая с мертвым бесстрастием. Но никто не обращал на это внимания, и голова пела снова и снова, песни задушевные и песни фривольные, зачитывала скетчи и веселила живых. И живые смеялись.

Или думали, что смеются. Они не знали, что от полюса до полюса планету пронизывал огромный металлический стержень. Ее океаны почти высохли, ее континенты покрылись морщинами и потрескались. Ее Солнце давно стало другим, но никто не знал, когда именно планета была украдена и помещена среди других, таких же, насаженных на стержни, вращающихся вокруг чужой звезды. Они умирали или давно уже умерли. И они все еще жили или думали, что жили. И головы на них пели, не в силах ни заснуть, ни проснуться, бесконечно. И металлические стержни звенели в унисон.

24.6.2009

Крик младенца

Я не очень-то хорошо помню свою прошлую жизнь. Вернее, я ее просто не помню, но память цепляется за что-то самым краешком, за что-то, чего я не хотел, не должен был забывать, за само намерение, бешеное и исступленное: «Я не забуду!» Это было твердое намерение взрослого человека. С которым случилось что-то, чего он не желал. Что-то непоправимое.