Чарусские лесорубы - [95]

— И что Медникова?

— Отошла в сторонку, села на пенек, закрыла глаза ладонью, а из-под пальцев слезы просачиваются.

— Что она думает делать?

— А мне-то нужно, что она будет делать? Факт тот, что завтра даже не выполнит своей нормы.

— А ты чего злорадствуешь над чужой бедой?

— Я не над бедой, а над Елизаветой. Хотела выскочить вперед. Задавалась. Пойдешь ее провожать, так даже под руку не разрешает взять, бежишь возле нее, как собачка.

— Ты еще мне что-то хотел сказать, Николай?

— Нет, все.

— Тогда айда, отчаливай восвояси. У меня нет времени слушать твои обиды на Медникову. Я сейчас выпровожу из дома и свою мать, займусь делом.

— Каким, Сергей?

— Много будешь знать — скоро состаришься!

Выпроводив парня, Ермаков задумался, прислушиваясь к метели, бушевавшей за окнами. Были уже сумерки. Мать, молча сидевшая на кухне, спросила:

— Куда, Сергей, хочешь меня выпроводить?

— Так я, мама. Противно было Гущина слушать, и сказал, чтобы скорее ушел. Я, мама, сейчас пойду в Новинку. Посмотрю, что стало с пилой у Медниковой. Может, быстро исправить удастся.

— Разве там некому осмотреть, исправить?

— А кто ночью будет беспокоиться? Скажут, завтра день будет. А ведь Медниковой с утра надо работать. Она сорвет работу всей своей бригады.

— Лиза-то, может, сама прибежит сюда?

— Не прибежит. До веселья ли, когда у человека горе? Достань мне сухие носки.

— Все же идти хочешь?

— Пойду, мама.

— Ой, сынок, жалко мне тебя отпускать.

— Что поделаешь, надо идти.

— Ладно, иди. Кабы не Лиза, ни за что бы не отпустила. Смотри-ко, что на улице делается: пуржит, буранит, изба от ветру скрипит. Ну, иди с богом, сынок, иди. Помоги девушке, потом, может, родная будет. В беде-то люди скорее сближаются.

— У тебя, мама, только одно на уме — женить меня!

— А что же еще, сынок, у меня должно быть? Я свой век прожила, теперь только для молодых и живу.

Сразу за калиткой встречный ветер, как ночной разбойник, схватил Сергея: держит, не пускает, бьет снегом в лицо, перемел дорогу, навалил сугробы. Но парень вырвался из цепких лап, туже напялил шапку на уши, плечом вперед, целиной выбился на Новинскую дорогу, в густые ельники, и вздохнул свободно. Здесь ветер был бессилен. Он в яростной злобе хватал за вершины деревьев, гнул их к земле, выл, свистел, осыпал снег, а книзу спуститься не мог: плотно сомкнувшийся, ощетинившийся ельник стал крепкой защитой Ермакова.

Войдя в женское общежитие, Ермаков у порога снял шапку и обратился к первой попавшейся на глаза девушке:

— Где тут Лиза Медникова?

— Лиза? Так она ушла!

— Куда ушла?

— В Чарус ушла, с пилой. У пилы какая-то штука сломалась, надо сваривать. Чибисов сказал, что завтра даст лошадь, а она ждать не стала, ушла. «Я, — говорит, — не могу ударить в грязь лицом перед Ермаковым…» Мы ее уговаривали, а она все равно пошла.

— Одна?

— Ну да. Панька насылалась с ней, так не взяла. «Пропутаешься, — говорит, — со мной ночь, какой из тебя завтра работник?».

— Давно ушла?

— Не больно давно.

Ермаков вышел на улицу. Мимо него мчались снежные вихри. Ветер вылизывал лежащий перед окнами общежития сугроб и заметал обледеневшую бочку с водой, оставленную водовозом. А кругом за Новинкой была черная жуткая ночь. В вое ветра Сергею вдруг почудился далекий, еле уловимый вой волков. Он представил себе дорогу на Чарус: густые ельники, заснеженные выруба, одиноко бредущую по сугробам девушку с электрической пилой на плече, а по сторонам — пеньки. Пеньки эти вдруг оживают, перебегают, окружают девушку. Она видит перед собой множество зеленых зловещих огоньков и начинает кричать. Глухой ее крик тут же пропадает, развеивается ветром. В снегах, в пурге девушка беспомощна.

Отыскав в дровах сучковатую палку, Ермаков пошел в Чарус. Трасса, где пролегла лежневая дорога, широкой белой лентой уходила в леса, в горки, в ночную мглу. Лесовозная магистраль была сплошь переметена снегом. Идти было трудно, ноги почти по колено тонули в снегу. В глаза били колючие снежинки, ветер захватывал дыхание, силясь сбить с ног. Сергей пробивался вперед; ему стало жарко, сохли губы, хотелось пить. Горячей ладонью он брал снег и глотал его. Временами расстегивал фуфайку — грудь моментально стыла, рубашка подергивалась ледяной коркой, он застегивался и шел, с ожесточением преодолевая снежные пространства, которым, казалось, нет ни конца, ни края.

На полдороге, в Хитром логу, Ермаков увидел костер. У яркого пламени, раздуваемого ветром, среди дороги сидел человек. За его спиной стояла автомашина с потушенными выпуклыми серебрящимися при отблесках костра фарами.

— Здесь девушка недавно проходила с электропилой? — спросил Ермаков у застрявшего на дороге шофера, пожилого угрюмого человека в замасленном полушубке.

— Проходила, — ответил тот. — Какой это идиот отправил девушку пешком в Чарус? Свадьбы справлять — так тройками лошадей запрягают, а для неотложного дела не могли найти даже клячи.

— Она сама ушла, никому не сказалась.

— Как не сказалась? Она была с пилой у начальника, а он и не почесался. Говорит, завтра отправим. А девушке завтра надо в лесу быть, на работе. Вот будет партийное собрание, так я продеру Чибисова — бюрократ!