Чародей - [92]
В любом случае сейчас, когда я пишу эти строки, уже много воды утекло после описываемых событий (и много презервативов смыто в унитаз). Коннор уже давно взрослый; настолько взрослый, что успел вырасти в своей профессии до редактора отдела культуры и искусства в газете «Голос колоний». Коннор женат на Эсме, которая пристает ко мне, требуя откровений о прошлом Торонто, неотделимых от откровений о моем собственном прошлом. И совершенно не важно, кто отец Коннора. Я знаю Коннора. Я хорошо к нему отношусь и знаю, что он тоже хорошо относится ко мне, но не испытываю позывов обнять его и провозгласить своим сыном. Я даже ни разу не спрашивал Нюэлу, так ли это. Мне иногда становится стыдно, что я совершенно лишен отцовских чувств, но это скоро проходит.
Гораздо яснее у меня в памяти отложилась великая битва за куранты, которая тянулась первые три года после моего вселения в конюшни «Дома пастора» при храме Святого Айдана. Она показалась бы мелочью, однако довершила раскол между мной и отцом Чарльзом Айрдейлом, моим старым школьным другом и, как я думал, другом до конца жизни. Просто удивительно, как подобные связи, которые кажутся крепкими, разрываются от сравнительных мелочей.
Чарли ничего не добился тем, что науськал Дам пожаловаться мне на куранты. Я только утвердился в решимости, что они должны звучать каждый час. Может быть, Чарли пришел ко мне и попросил сделать ему дружеское одолжение и убрать звон? Нет, он прибегнул к типичной поповской уловке: изготовил заявление и пошел по прихожанам с просьбой его подписать (сам, однако, подписывать не стал). Заявление было адресовано в полицию и содержало в себе просьбу принять меры против меня как нарушителя общественного спокойствия. Из полиции ответили не сразу. Но наконец я получил оттуда письмо с извещением, что на меня жалуются, и просьбой прекратить. Я не спеша отправил ответное письмо, поинтересовавшись содержанием жалобы. Через некоторое время из полиции прислали копию заявления, со всеми подписями.
Это было произведение искусства. Оно тоном кроткой скорби повествовало о пожилых людях, чей сон нарушают мои куранты, а также – в чуть более сильных выражениях – о хронически больных, которые лежат без сна, считая часы. Упоминалось также, что мои куранты мешают слушать колокол Святого Айдана, против которого никто не возражал, поскольку колокол – неотъемлемый атрибут церкви, освященный временем. Я уже начал получать удовольствие от этой свары с соседями.
Через некоторое время я попросил аудиенции с кем-нибудь из полицейских, кто мог бы просветить меня по данному вопросу, и мило поболтал с сержантом, который не хотел слишком глубоко входить в это дело и предложил мне обратиться в муниципалитет. Я не сразу выяснил, с кем именно там следует разговаривать, но в конце концов побеседовал с очень приятным человеком в секретариате муниципалитета. Этот сотрудник сказал, что город вряд ли станет применять ко мне какие-либо меры, и выразил недовольство тем, что полиция открыла мне имена жалобщиков. Я спросил, какие именно меры город теоретически мог бы применить: оштрафовать меня? Может быть, посадить в тюрьму? Конфисковать куранты? Приятный человек из секретариата очень разволновался от таких вопросов и сказал, что ничего подобного городу и в голову не придет, но, если я по-прежнему не отреагирую на письмо, уже дошедшее до такой высокой инстанции, как секретариат муниципалитета, некие туманные «меры» приняты будут.
– Понимаете, вы нарушаете общественное спокойствие и порядок.
– В самом деле? – удивился я. – Я не знал, что бой часов подпадает под это определение. Я всегда думал, что это значит справлять нужду на улице, бросить у себя на заднем дворе разлагающийся труп дохлой собаки и прочее в том же роде. Значит, мой колокол нарушает общественное спокойствие и порядок? Мне очень жаль. Честное слово.
Я снова выдержал мастерскую паузу перед следующим ходом, а потом отправил отцу Хоббсу письмо с просьбой зачитать его перед прихожанами в такое время, которое он сочтет удобным. В письме говорилось:
До моего сведения дошло, что куранты, входящие в механизм часов на башне моей клиники, на задворках «Дома пастора» на Кокрофт-стрит, беспокоят неких престарелых, а также хронически больных жителей округи, мешая их отдыху. Я очень сожалею об этом и потому, как только найдется опытный часовой мастер, которому можно доверить такую тонкую работу, поручу ему отрегулировать механизм, чтобы в будущем куранты звонили только между семью утра и полуночью, в каковой промежуток времени они нужны мне для определения часов приема больных. Надеюсь, это удовлетворит претензии, о которых было сообщено полиции и городским властям.
Искренне ваш,
Джонатан Халла, доктор медицины, член королевской коллегии врачей, кавалер ордена Polonia Restituta
К этому времени я уже регулярно присутствовал на воскресной мессе у Святого Айдана, которая начиналась в одиннадцать утра, и с нетерпением ждал, чтобы отец Хоббс зачитал пастве мое письмо. Милый старичок огласил мою эпистолу с такой кротостью, что я почти пожалел о ссоре с его подручным. Отец Хоббс сказал, что прихожане должны оценить дух любви к ближнему, явленный в моих поступках, и даже – что высокий звон моих курантов так прекрасно гармонирует с басистым колоколом церкви, что он, отец Хоббс, всегда слушает с удовольствием. По совпадению, какого постеснялась бы литература, мои куранты прозвонили ровно в тот момент, когда отец Хоббс закончил читать письмо. Иначе прихожане услышали бы, как скрипит зубами Чарли. Но кое-кто явно расслышал, как недостойно фыркнул Дарси Дуайер на скамье хора перед алтарем, услышав, что я подписался кавалером ордена Polonia Restituta. Насколько мне известно, этот орден давно не выдается, но когда я после войны проводил отпуск в Европе, то отыскал в лавке процентщика орденский воротник. Позже я показал его Дарси, не забывшему мой триумф на конкурсе зловонного дыхания, когда я сам увенчал себя этой наградой.
