Чародей - [118]

Святой, и притом протестантский святой, сказал Хью. Очень интересно. Не сомневайся, я этим займусь. И я оставила ему тарталетки – с чувством выполненного долга и даже чуть более того, поскольку Привлекла Внимание Прессы. Мне надо было выполнять свои обязанности хозяйки салона и спасти бедного Арне Гаде от юного Франгипани – фамилия звучит по-итальянски, но он на самом деле швейцарец и мучает Арне, утверждая, что пианино на самом деле ударный инструмент, а все изысканное фразирование и нюансы Арне – лишь самообман. (Когда Арне удается вставить слово в этот поток, он парирует, что Франги умеет только молотить по клавишам, и именно этим объясняется его убежденность.) Многие из гостей знали отца Хоббса и жалели его, но не верили истории о святости, разве что в переносном смысле – что отец Хоббс был очень хороший человек.

Что же теперь? Наша удача длится. Голова генерал-губернатора, созданная Дражайшей, выставляется во всех городах страны под эгидой Канадского Клуба, и таким образом имя Дражайшей расходится по градам и весям. [3] Может быть, брешь в тучах – на самом деле рассвет! Дражайшая получает новости на эту тему от Гасси Гриля, но я думаю, в письмах особого вреда нет.

Твоя навсегда, пока в Ниагаре не кончится вода (ха-ха).

Чипс

Виньетки

1. Блистательная зарисовка алтаря Святого Айдана в изометрической проекции, как раз в момент падения отца Хоббса.

2. Опять алтарь, фигура отца Чарли в полумраке – по контрасту с утренним сиянием свечей.

3. Эмили рядом с головой генерал-губернатора, глаза скромно опущены, но лицо довольное, словно у кошки, слизавшей сливки.

19

О дорогая моя Чипс, я знал, что проповедь Чарли и события великих пасхальных дней тронули тебя до глубины души. В тот день, Пасхальное воскресенье, когда ты подкармливала Макуэри – да, он ужасный сладкоежка, но, кажется, женщины не представляют в полной мере, как отчаянно некоторые мужчины нуждаются в сладостях, – мне показалось, что ты преобразилась. Все эти ужасные маски – школьница, хоккеистка, бесшабашная шоферка Второй мировой, – все напускное мужеподобие, из-за которого многие считали тебя глуповатой, отлетело на время, но лишь для того, чтобы постепенно вернуться. («Ха-ха», подумать только. О бедная моя Чипс!) Меня чрезвычайно удивило, что Эмили Рейвен-Харт не постигло такое же духовное преображение. Но я всегда подозревал, что у Эмили в голове больше, а в сердце меньше, чем у тебя. Под всеми ее вялыми маньеризмами и хронической депрессией кроется интеллект, которого ты лишена. И конечно, как ты говоришь в последнем абзаце письма, Эмили наконец добилась успеха – пусть и не совсем такого, какой выбрала бы сама. И сбрасывать со счетов возобновленный контакт с Гасси Грилем тоже не стоило. Под пеплом, похоже, еще тлел огонек, и Эмили не скрывала этого от тебя, потому что – как же ты никогда не замечала? – она любила дразнить и еще любила причинять боль. Думаю, это один из постоянных кошмаров лесбиянок: какой-то мерзкий мужчина вдруг проникает в рай и разрушает его.

Хью Макуэри тебя разочаровал, и виноват в этом, похоже, я. По окончании твоего суаре он, как обычно, пошел со мной наверх, в гостиную, курительную, говорительную. В тот день мы разошлись чуть раньше обычного – многие музыканты устали от пасхальной нагрузки. Даже евреи, ведь в эти праздничные дни и им приходится исполнять серенады в адрес христианского пантеона, причем добросовестно, как положено артистам, и без следа иронии. Мы с Хью уселись – он со своей вонючей трубкой (под моим влиянием он выкинул старые, но уже успел провонять кучу новых), а я с отличной сигарой. И с виски, конечно, ибо Хью объявил, что виски – одна из стихий, в которых он существует.

Он хотел поговорить. Он желал знать, что я думаю о смерти Ниниана Хоббса. В его представлении я был человеком, сведущим в науке, хоть и не полностью поглощенным ею; может быть, я не полностью подпал под волшебство Страстной пятницы, в отличие от остальных прихожан.

Волшебство Страстной пятницы. Да, атмосферу в храме Святого Айдана после смерти отца Хоббса, а потом на воскресной утренней литургии можно вполне описать в терминах магии, творимой Вагнером в «Парсифале», когда является Грааль. Мы с Хью оба хорошо чувствовали музыку, и это выражение было удобным коротким обозначением того, о чем мы говорили.

Да, я несомненно испытал на себе это волшебство. Я наблюдал его действие на других, не в последнюю очередь – на мисс Пэнси Тодхантер. Но чувствовал ли я его так же, как чувствовали другие?

Нет, не сказал бы. Но не явилась ли моя нечувствительность к этому чрезвычайно необычному переживанию результатом личной обиды? Когда отец Хоббс упал, я немедленно бросился на помощь. Я думал, что поборол этот условный рефлекс, реакцию пожарной лошади на сигнал тревоги, но, видимо, все же нет. В конце концов, я знаком с Хоббсом, я чрезвычайно уважаю его, я сосед, я врач – почему же мне не броситься на помощь, если ему явно стало плохо? Но Чарли Айрдейл отмахнулся от меня. Будь это любой другой священник, возможно, дело обернулось бы по-иному, но мы с Чарли через столько прошли вместе – не в последнюю очередь через тот мрачный час, когда его оперировали без анестезии и я пытался отвлечь его, читая «Золотую легенду». Не находись мы именно в таком положении – Чарли у алтаря, а я вне алтарной ограды, – я бы велел ему не глупить и сделал бы все, что мог, для умирающего. Может быть, я оказался Симоном волхвом, ложным волшебником, а Чарли преградил мне путь, как святой Петр, творец истинных чудес? Как бы там ни было, мне запретили вступить в святая святых. В моем волшебстве не нуждались. Я разозлился.