Чан Кайши - [9]

В целом в начале XX века Китайская империя заключила неравноправные договоры с восемнадцатью державами, в том числе даже с Перу, Бразилией и Мексикой. Иностранные торговцы имели право не платить внутренние торговые пошлины (лицзинь), которые китайские купцы, напротив, обязаны были выплачивать при пересечении границ провинций. Иностранцы обладали также правом создавать свои поселения (сеттльменты) в открытых для них портах. В 1860 году таких портов было пятнадцать, а в начале XX века — уже 107. На территории Китая иностранцы пользовались правом экстерриториальности, или иначе — консульской юрисдикции, то есть были неподсудны китайским судам.

Чан Кайши конечно же не мог не замечать засилья иностранцев, но мысли об антиимпериалистической революции пока не посещали его. Всю вину за полуколониальное положение Китая и за социальное унижение народа он возлагал на правящую маньчжурскую династию Цин, покорившую Китай во второй половине XVII века, а также на продажных китайских чиновников и олигархов — предателей народа. Наиболее крупные из олигархов располагали собственными вооруженными силами и, используя политическую и военную власть, ограничивали инициативу отдельных предпринимателей-частников, а также нещадно грабили население. «Я решил поехать за границу, — записал Чан в дневнике, — … <потому что> страдал из-за упадка дел в моей стране и деградации маньчжуров. Кроме того, я переживал сиротство и горькое положение моей семьи, которую обманывали и унижали. Мне очень хотелось восстать и показать всем свою силу».

Здесь, в Нинбо, жена Чан Кайши забеременела, но сохранить ребенка не смогла. По Сикоу долго ходили слухи, что у нее то ли случился выкидыш, то ли она родила мертвого младенца после того, как «Жуйюань-бандит» зверски избил ее за то, что она посмела ему в чем-то перечить. Мамаша Ван, убитая горем, долго не могла опомниться, и кто-то из соседей слышал, как она кричала на сына: «Из трех видов < сыновьей > непочтительности неимение потомства самая большая»[8].

В начале 1906 года Чан вместе с женой вернулся из Нинбо в Фэнхуа, где стал вновь изучать английский язык. Его учителем оказался некто Дун Сяньгуан, его ровесник, за семь лет до того окончивший англо-китайский колледж в Шанхае. Он называл себя по-английски: Холлингтон Дун. Через много лет, в октябре 1937 года, с согласия Чан Кайши он, во многом используя материалы Мао Сычэна, издаст англоязычную двухтомную биографию Чана. Вот что он там, в частности, вспомнит о своем ученике: «Он был серьезным студентом… Рано просыпался, ополаскивал лицо и в течение получаса стоял на веранде возле своей комнаты. Это была его привычка. Губы плотно сжаты, во взгляде сквозит решимость, руки скрещены на груди… Сейчас мы знаем из его дневника, что в эти несколько месяцев он обдумывал планы поездки в Японию изучать военную науку для того, чтобы лучше подготовить себя к той жизни, которую готов был полностью посвятить своему народу».

Видимо, Чан закалял волю, вырабатывая мужской характер и способность подчинять себя жесткой дисциплине. В то же время он начал серьезно заниматься спортом. И вскоре на первых студенческих атлетических соревнованиях в Нинбо занял третье место в беге.

Свободное от занятий и спорта время он проводил в библиотеке, жадно глотая поступавшие из Шанхая газеты: ему хотелось быть в курсе всех событий, происходивших в мире.

В апреле 1906 года восемнадцатилетний Чан Кайши бросил школу, вернулся домой и решительно объявил матери, что намерен ехать в Японию поступать в военную академию. Рассказы учителя Гу и многочисленные унижения, которые ему довелось претерпеть в жизни, помноженные на гордость и амбициозность, — все вылилось в осознанное желание: вступить в ряды революционеров, вынашивавших в далекой Японии дерзкие планы социального и политического переворота. Более того, он решил стать военным, чтобы как можно активнее участвовать в вооруженной революционной борьбе. «Я считал, что если не поеду за границу, где собирался учиться и примкнуть к революции, то у меня не будет выхода», — вспоминал Чан. О революционной теории Сунь Ятсена он еще мало что знал. «Я только понимал, что ненавижу тухао <“мироедов”> и лешэнь <“злых шэныпи”, то есть алчных сельских грамотеев-чиновников> и что мои враги — злые псы, жадные и продажные бюрократы, которые подавляют сирот и вдов. Я не мог <открыто> говорить об этом в Китае, поэтому хотел уехать. Я считал, что только выехав за границу на учебу, смогу укрепить свои силы. И хотя мои родные решительно воспротивились этому, я решил проявить упорство».

Требовались деньги, и мать, зная, что сына не переубедить, собрала их. «И впоследствии моя покойная мать должна была работать больше, чем обычно, для того, чтобы, экономя на всем, иметь возможность посылать мне средства на учебу», — вспоминал Чан с благодарностью.

Он простился с матерью, нелюбимой женой, родственниками и знакомыми, часто унижавшими его, и отбыл в Нинбо, а затем в Шанхай, за 180 километров от родной деревни, откуда на пассажирском судне отправился в Страну восходящего солнца. Из Нинбо он послал матери свою косу, которую отрезал, дав понять, что вступает на революционный путь. Длинные косы в знак покорности маньчжурам носили все китайские подданные Цинской империи мужского пола. Когда жители деревни узнали об этом, они ужаснулись. Но мать сохранила самообладание: она верила в обожаемого сына и ничего не боялась.