Летом 1989 года все мировые телеканалы крутили кадры, на которых перед колонной танков, двигавшихся вдоль пекинского проспекта Чанъаньцзе недалеко от площади Тяньаньмэнь, одиноко топтался юноша с продовольственными сумками в руках. Делал несколько шагов то влево, то вправо, преграждая дорогу мощным машинам, и его нелепые сумки беззащитно болтались в воздухе.
Эти кадры были сняты 5 июня, после того как китайское руководство во главе с харизматичным лидером Дэн Сяопином стало наводить «порядок» в столице с помощью армии. Продолжавшиеся с середины апреля демонстрации студентов и других горожан, требовавших демократии, гражданских свобод и пресечения коррупции, угрожали всевластию бюрократии. Либеральное движение охватило не только Пекин, но и многие другие крупные города. Взбунтовавшаяся молодежь не желала расходиться по домам, и вождям нации пришлось делать выбор: применять власть или идти на уступки. И они его сделали, обагрив кровью ведущие к Тяньаньмэнь улицы.
Вероятно, молодые бунтари думали, что «слабое одолеет сильное», но в июне 1989-го эта старая идея Лаоцзы>1[1] оказалась нежизнеспособной. Тоталитарный режим раздавил оппозицию, обвинив ее в попытке контрреволюционного мятежа. И тогда в знак протеста, символичного и отчаянного, те, кто выжил, стали усеивать улицы китайских городов бутылочными осколками. Дело в том, что имя Дэна — Сяопин (Маленький и простой) — при ином написании иероглифа «пин» переводится как «маленькая бутылка».
Заключительный всплеск протестных эмоций был, однако, кратковременным. Жизнь взяла свое. Тех, кого расстреляли или задавили танками, похоронили, отсидевших сроки — выпустили. Уцелевшие бунтари вернулись в аудитории, окончили вузы и стали работать. И теперь, через двадцать с лишним лет, молодежь Китая уже мало знает о том, что произошло тогда в районе площади Тяньаньмэнь. Говорить о бойне не принято, да и опасно. И зачем ворошить прошлое? Ведь Китай сейчас развивается бурными темпами, потребительский рынок переполняют товары, и модернизация огромной страны, похоже, близка к завершению. Так что большинство китайцев верят в будущее. Тридцать лет реформ в экономике, за которыми стоит тот же Дэн — архитектор, инициатор и проводник рыночного социализма, — привели к тому, что весь мир стал говорить о «китайском чуде». Так, может быть, китайский лидер был прав, подавив либералов? Ведь, в конце концов, Китай — не Швейцария, и за тысячи лет деспотизма население Поднебесной, видно, свыклось с всевластием руководства.
Возможно и так. Хотя тот же Лаоцзы почему-то полагал, что и в Китае «власть достигает величайшего могущества» только тогда, когда народ перед ней «не трепещет»>2. А Конфуций говорил: «Благородный муж стремится к единству через разномыслие, но не стремится к единству через послушание. Маленький человек стремится к единству через послушание, но не стремится к единству через разномыслие». И еще: «Нападать на инакомыслие — губительно… Когда не воспитывают, а казнят, — это называется жестокостью»>3.
Так, значит, Китай мог достичь таких же высот в экономике, не обагри его руководство столичные улицы кровью собственной молодежи?
Ответы на эти вопросы до сих пор неоднозначны. Ведь они лежат не только в китайской истории последних лет, но и связаны с нашим пониманием того пути, который прошел Китай в XX веке, — трудном, извилистом и драматичном: от полуколонии Запада до мировой державы, от архаичной монархии до социалистической республики. Связаны они, разумеется, и с нашей оценкой личности главного китайского реформатора — Дэн Сяопина. Что это был за человек? Как пришел к власти? Какую роль сыграл в революции и строительстве социализма? В чем истоки и суть его необычных реформ, превративших Китай в симбиоз социализма и капитализма?
Люди, знавшие Дэна, в том числе крупные мировые политики, относились к нему по-разному, хотя всегда отдавали должное его уникальным способностям. И Хрущев, и Горбачев, и Форд, и Картер, и Тэтчер, и Коль, и Рейган, и Буш. Даже Мао Цзэдун, капризный и подозрительный, дважды гнавший Дэна из Политбюро, все равно ценил его, а потому никому не давал растоптать даже в страшные годы «культурной революции» (1966–1976).
В чем же феномен этого человека? Революционера, прожившего долгую жизнь — от начала прошлого века до его конца, ставшего свидетелем и активным участником мириад событий и китайской, и мировой истории, выдвинувшегося в первый ряд вождей китайской компартии еще при Председателе Мао и сумевшего затем обыграть всех наследников «великого кормчего». Не в том ли, что пройдя долгий и тяжкий путь познания, он не только сам вырвался из тисков маоистской социально-экономической утопии, но и помог прозреть всему народу, а сделав это, не пожелал идти дальше, отказавшись передать руководство государством всему обществу?
Ну что же, в конце концов, он был человеком своего времени. И совершил только то, что, вероятно, и мог совершить. Полностью преодолеть тоталитарное мировоззрение ему было не под силу. Он призван был стать реформатором китайского социализма, а не его могильщиком.
