Центр тяжести - [141]

– Замолчи! Замолчи, слышишь?

– Выслушай меня.

– Нет! – Она подошла к койке и склонилась над ним (и только тут он смог разглядеть ее: темные волосы, тонкие черты лица, впавшие щеки; глаза кажутся огромными на худом, усохшем лице). – Я не хочу слушать. Заткнись!

Он часто дышал и смотрел на нее, не моргая.

Она вышла из комнаты.

Весь вечер она провела на кухне, глядя в стену, и очнулась, лишь когда стало темнеть и сумерки сгустились в углах. Она приготовила ужин – морковь и картошка – все, что осталось, – и пришла покормить его.

– Если скажешь хоть слово, я убью тебя. Молчи, понял?

Так продолжалось три дня. Она заходила в комнату и угрожала убить его, если заговорит, кормила и уходила.

На третий день он не выдержал:

– Так не может продолжаться.

– Я же сказала, молчи!

– Сколько еще ты будешь меня тут держать? Мне больно. Я не могу двигаться. Ноги, руки затекли. У меня эти… про… про… – Он не мог вспомнить слово «пролежни». – Освободи меня!

Она ухмыльнулась и покачала головой.

– Так не может продолжаться.

– Что – хочешь, чтобы я сдала тебя солдатам?

– Ты не сможешь, – сказал он. – Если б могла, уже давно сдала бы.

– А ты умный, да?

– Простая логика. Ты уже три дня расходуешь на меня продукты. Это о многом говорит.

– Да? О чем, например?

– Ты не знаешь, что делать. Со мной.

Она зажмурилась. Ее злило, что ее дилемма так очевидна.

– Я знаю, что ты чувствуешь, – сказал он.

– Ничего ты не знаешь. Ничего. Замолчи.

– Ты не доверяешь мне. Я понимаю. У тебя нет ни единой причины мне доверять. Но все же ты спасла мне жизнь, и, да, я понимаю, что ты уже жалеешь об этом.

– Замолчи. – В руках она держала тарелку с вареной картошкой и морковью.

– Но это не может продолжаться. Если ты боишься меня, тогда просто запри меня где-нибудь, в подвале или еще где, но ты не можешь держать меня в таком положении, прикованным к кровати. Это жестоко.

(В этом месте их версии истории расходятся. Андреас утверждал, что долгую паузу прервал крик петуха; Анна же всегда смеялась над этим заявлением. «Какой петух? – говорила она. – Все было выжжено, убито или съедено. Даже воробьи. Не было там петуха. Это он придумывает, ради драматизма».)

За окном раздался (или не раздался) крик петуха. Анна вышла из комнаты и через минуту вернулась с ножом в руках.

«Она приближалась ко мне, держа нож, неумело, словно боялась, что он взорвется, если сделать резкое движение, – вспоминал Андреас, – но в глазах ее не было злобы, наоборот, она смотрела на меня с ужасом и отчаянием, едва не плача, словно это я к ней с ножом приближался, а не наоборот».

Она поднесла нож к его горлу и оскалилась.

– Сейчас я ослаблю ремни и переведу тебя в подвал. Только попробуй что-нибудь выкинуть. – Она ткнула указательным пальцем ему в лоб, почти между бровей. – Хоть одна дурацкая мысль, и я вскрою тебе глотку. Видел свинарники? Когда-то, до войны, там было много свиней, и я всем им перерезала глотки и пустила их на мясо. А ты хуже, чем свинья, ты бесполезен, тебя даже съесть нельзя.

Он облизнул потрескавшиеся губы.

– Я лежу здесь уже больше четырех дней. Я не помню, когда нормально ел в последний раз. Даже если бы я задумал что-то, у меня бы вряд ли что-то вышло. Если ты хочешь перевести меня в подвал, тебе придется подставить мне плечо, потому что я с трудом двигаю ногами, у меня дыра в одной из них, помнишь?

Она медленно расстегивала ремни, одной рукой, продолжая держать нож у его горла.

– Осторожно, – бормотал он.

– Вставай. – Отстегнула последнюю пряжку и отскочила. – Вставай.

Он медленно приподнялся на локтях – неудачно. Поднялся снова и поморщился, зажмурился – голова кружилась, перед глазами все плыло. Он дышал часто, громко, по-бычьи и сплевывал густую, желтую слюну, прямо набок на подушку. Через пару минут с большим усилием, словно поднимал штангу, он сел. Стер слюну со щеки тыльной стороной ладони. Корчась от боли, свесил раненую ногу с края кровати. Он держал ее двумя руками и осторожно трогал большими пальцами бинты. Потом стал медленно двигать головой, суставы захрустели, как сухие ветки, он растирал шею ладонью; шевелил пальцами ног и внимательно смотрел на них, проверяя, все ли мышцы слушаются.

– Вставай!

Зажмурился, скорчился, словно с похмелья:

– Не кричи. Я пытаюсь. Дай мне минуту, господи!

Анна стояла перед кроватью, выставив нож, вцепившись в рукоятку обеими руками. Он, щурясь, смотрел на нее.

– Ты ведь никогда не резала свиней.

– Еще как резала.

– Этим ножом? – Он сглотнул и поморщился.

– Этим самым.

– Это нож для разделки мяса. Им не режут горло. Это неудобно.

– А ты, я смотрю, умник, знаешь все обо всем?

Он смотрел вниз так, словно до пола не метр, а как минимум миля.

– И много глоток ты перерезал? – спросила она.

– Я же уже объяснил, я работал в канцелярии, был помощником гауптштурмфюрера Ауэра, я в бою был только один раз, помню огонь, свист, взрывы, а потом… потом я очнулся здесь.

– Слезай с койки, пошли.

Пауза. Он не двигался с места.

– Ну же!

– Да подожди ты. – Его тошнило, боль в ноге вертелась штопором, расходилась по телу в такт сердцебиению.

Он подвигал ступнями и снова скорчился. Все тело покалывало, суставы хрустели. Потом он осторожно нащупал пол правой (здоровой) ногой и стал медленно переносить на нее вес, но нога подогнулась, и он повис на койке, схватившись руками за простыню, испуганно бормоча что-то по-немецки, словно висел на краю пропасти.