Цена ненависти - [91]

и призывает к «модернизации без вестернизации»[457]. Таким образом, идеи Дугина полностью соответствуют принципам так называемого национал–большевизма (20–х и 30–х, а не 90–х годов прошлого века), теоретики которого вызывают у него восхищение вне зависимости от того, принадлежали ли они к числу людей, высланных из России, к сотрудникам партаппарата СССР, к числу немецких коммунистов или левых нацистов. В бытность свою диссидентом Дугин, по некоторым сведениям, выступал с критикой подобных движений и не рассматривал их как «традиционалистские»[458], но в 1990–х годах присоединился к ним и стал работать над слиянием воедино философских концепций Генона и политических идей национал–большевиков. Как и многие диссиденты, Дугин стал рассматривать в положительном свете советское наследие лишь после двух событий, одним из которых была его поездка на Запад в 1989 году, а другим — исчезновение советского режима в 1991 году. Он стал приверженцем взглядов Михаила Агурского и даже развил его идею о дифференциации между «национал–большевизмом», мессианской идеологией, базирующейся на национальном чувстве, но имеющей универсальное призвание, и «национал–коммунизмом», использующим идеологические штампы советского периода и проповедующим национальный сепаратизм в рамках границ Русской империи[459].

Основываясь на идеях Карла Поппера, Дугин определяет национал–большевизм как «сверхидеологию, общую для всех врагов открытого общества»[460]. Самым главным фактором для него является характерный для тоталитарных идеологий как правого, так и левого толка отказ от идеи главенства личности, от ее доминирования и автономности перед лицом коллектива, образованного по социальному или национальному признаку. Феномен национал–большевизма не должен, таким образом, рассматриваться как явление, характерное для конкретного исторического момента, а скорее как актуальная философская картина мира, включающая в себя все нонконформистские течения «правого толка». Дугин редко ссылается на русские интеллектуальные источники. За исключением Константина Леонтьева (1831–1891), в числе его вдохновителей скорее западные авторы, чем российские. Например, он с восхищением отзывается о таких немецких органицистах, как Эрнст Юнгер (Ernst Jünger, 1895–1998), Освальд Шпенглер (Oswald Spengler, 1880–1936), Артур Мёллер Ван дер Брюк (Arthur Moeller Van der Brück, 1876–1925) или же Карл Шмитт (Сагl Schmitt, 1888–1985) и Эрнст Никиш (Ernst Niekisch, 1889–1967). Дугин выступает как последователь этих немецких мыслителей и как специалист по геополитике континентальной направленности наравне с Шмиттом или Хаусхофером. Он считает, что центральный и континентальный статус России сравним со статусом Германии в 20–х — 30–х годах.

Дугинский анализ национал–большевизма во многом основан на его мистической подоплеке, что еще больше сближает Дугина с первичным фашизмом. Дугин отмечает параллели между эзотерическими движениями и политическими принципами фашизма, нацизма или большевизма: таким образом, национал–большевизм может считаться лишь политической версией традиционализма и эсхатологии, современным выражением мессианских устремлений, бытующих в России со времени падения Константинополя в 1453 году. Таким образом, он заявляет о возможности «последней Революции, деле ацефала, безголового носителя креста, серпа и молота, коронованного вечной свастикой солнца»[461]. Наиболее полным воплощением «Третьего пути», по мнению Дугина, был немецкий национал–социализм, намного превзошедший Италию эпохи Муссолини или же русских эмигрантов в период между Первой и Второй мировыми войнами. Он проводит параллель между «третьим Римом, третьим Рейхом, третьим Интернационалом»[462] и пытается выделить их главное сходство, их эсхатологические истоки: изначальную тройственную фигуру Отца, Сына и Святого Духа, которая указывает посвященным на то, что Третий Рейх, равно как и Третий Рим, предназначены стать царством Святого Духа. Задаваясь вопросом о причине страха, и поныне возникающего при использовании термина «фашизм», в то время как само явление уже давно не существует, Дугин приводит следующее объяснение:

«Под «фашизмом» мы явно имеем в виду не конкретное политическое явление, а наш глубинный тайный секретный страх, который сближает и националиста, и либерала, и коммуниста, и демократа. Этот страх имеет не политическую и не идеологическую природу, в нем выражено какое–то более общее, более глубокое чувство, равно присущее всем людям независимо от их политической ориентации …, магический фашизм»[463].

Дугин предлагает пересмотр фашистского наследия в более позитивном ключе и не осуждает нацизм, несмотря на то, что выступает против его расистской направленности. Он лишь сожалеет о том, что Гитлер решил напасть на Советский Союз и неправильно реализовал идеи консервативной революции, которые лучше сохранились, по его мнению, в среде нацистов левого крыла, призывавших к союзу между Германией и СССР. С особым уважением он относится к Ваффен–СС (Waffen–SS)[464], а также, в еще большей степени — к Аненербе (Ahnenerbe), организации, созданной якобы для научных, культурных исследований.