Цена - [4]

- Но ведь мой сын невиновен!!!

- А там одни невиновные. Погибли тоже невиновные. За четырех невиновных мы предадим смерти сорок невиновных, с помощью свинца или веревки. Но, думаю, скорее всего, свинца. Я думаю, вы, все же, поняли, почему я не арестовал вас. Человек, расстреливаемый в инвалидной коляске – это выше моих сил, и уж выше моего вкуса, господин граф.

Воцарилось молчание. Гестаповец взял графинчик, без вопроса наполнил рюмки и, не ожидая, выпил свою.

- Herrlich!... Уф!... Истинный нектар, чудо!

Тарловский уставился в столешницу; хрипло дыша, он не замечал наполненной рюмки. Подняв голову, он тяжело поглядел капитану в лицо и тихо спросил:

- Что я могу сделать, чтобы спасти сына, герр Мюллер?

- Очень многое, при условии, что вы верите в Бога. Вы же верующий?

- Да.

- Тогда просите помощи у него. Как существо всемогущее, для него это будет пара пустяков, и он без труда спасет вашего сына. Но это при условии, что вы не разозлите его каким-нибудь святотатством или же любовью к грешным поступкам, из-за чего он мог бы на вас обижаться.

Граф стиснул губы и снова прикрыл глаза, чтобы те не выдали отвращения, вызванного "шуткой" гестаповца. Капитан с наслаждением цедил наливку, а молчание, говоря формально – неудобное, ему никак не мешало. Он отставил рюмку, когда голос хозяина взорвался:

- Я хочу выкупить своего сына!

- Выкупить?... – изобразил изумление Мюллер. Граф кивнул, словно автомат, возможно, пораженный решительностью собственной фразы, но, возможно, все лишь удивленный радикализмом своего выступления. Мюллер фыркнул:

- Выкупить? Вот так просто?

- Вот так просто!

- Словно кольцо, заложенное в ломбарде?

- Нет, словно ребенка, которого арестовали!

- То есть, вы хотите прийти в кассу тюрьмы и выкупить сына?

- Я желаю выкупить его, заплатив вам!

Мюллер откинулся на спинку стула и весело рассмеялся:

- Вы предлагаете мне взятку, господин Тарловский!... Попытка подкупа служащего Рейха является оскорблением для чиновника, для Рейха, не говоря уже о том, что это преступление, за которое следует наказание в силу закона. Вы понимаете все это, господин граф?

- Да, только что мне терять? Я калека и уже нахожусь слишком близко от могилы, чтобы чего-нибудь бояться!

Мюллер искривил губы в такой издевательской мине, что сигарета чуть не выпала у него изо рта.

- Что вы говорите, господин граф!... А я-то думал, что вы пригласили меня из чувства страха…

- Ну да, страха. Только это страх за сына, но это уже совсем другой страх, чем страх за собственную шкуру!

- Этот страх, другой – все равно, страх… Меня не было бы здесь, если бы не ваш смертельный испуг, господин граф.

- Так, согласен – я умираю от страха. Из страха, что вы можете Марка убить, а перед тем пытать!

- Что?!

- Вы все прекрасно услышали, герр Мюллер! Скажите мне честно – моего сына уже пытали?

- Господин граф!... – покачал пальцем немец, одновременно вызывая на лице полную неодобрения мину. – Успокойтесь!

- Дайте покой моему ребенку, Мюллер!

- Но ведь я над ним не издевался, я его даже пальцем не тронул, герр Тарловский! Вы, возможно, и не поверите, но я никогда не бью заключенных.

- Потому что у вас имеются для этого специальные люди!

- Это правда, у меня есть такие люди, которые пользуются нагайками, металлическими прутьями и резиновыми палками. Я гораздо хуже – я пользуюсь словами. Только словами. Я тут не говорю о приказах, которые отдаю своим людям – имеются в виду слова, направленные мною против врагов. Есть такие слова, господин граф, по сравнению с которыми физическая боль мало что значит – слова-отмычки, решающие проблемы палачей, зато доставляющие жертвам наивысшую боль. Нужно лишь знать нужный набор слов и правильно им пользоваться, это зависит от ситуации и условий.

На сей раз Тарловский уже не мог подавить презрения:

- Вы говорите о запугивании или шантаже людей беззащитных, людей, полностью зависящих от вашего настроения, герр Мюллер!

- Совсем необязательно, дорогой мой граф. Я говорю о том, чтобы дать возможность выбора людям, хотя бы частично зависящим от себя самих. Я хочу доказать этим людям, что отвращение, испытываемое ими по отношению к палачу, совершенно несправедливо, ведь они мало чем от этих палачей отличаются, они ведь и сами способны на такие же чудовищные вещи, они сами способны совершать позорные поступки…

- Риторическое уравнивание палачей и жертв – это слишком гадкая софистика или диалектика, чтобы я размышлял над этим, капитан!

- Тогда только слушайте. Ручаюсь, что стоит, ведь урок вам дает эксперт. Я эти проблемы решаю не теоретически, но практически, господин граф, причем, уже давно, чуть ли не каждый день. И если бы мне пришлось сказать, чему, прежде всего, научила меня такая практика – какому принципу, какому правилу, какому канону – я бы заявил, что и жертвы, и их палачи совершенно одинаковые сволочи, разницы никакой!

- Легко говорить, года ты…

- Палач?... Ладно, Тарловский, пускай и так. Но, прошу мне верить, я не лгал – пытаю я исключительно словам. Методы могут различаться, в зависимости от людей и от условий; вопреки первому впечатлению, шантаж и запугивание вовсе не являются моими фаворитами. Я предпочитаю, к примеру, жестокость предоставления выбора.