ВАЛЬДЕМАР ЛЫСЯК
ЦЕНА
(Waldemar Lysiak "Cena"[1])
Перевод: Марченко Владимир Борисович – декабрь 2007
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Участники совещания:
1. Граф Теодор Тарловский
2. Роман Бартницкий, ювелир
3. Алоизий Кржижановский, адвокат
4. Збигнев Мертель, учитель
5. Ромуальд Кортонь, директор кинотеатра
6. Станислав Годлевский, старший сержант полиции
7. "Советник" Роман Малевич, бывший член магистрата
8. Профессор Мечислав Станьчак, философ
9. Богуслав Хануш, врач
10. Кристиан Клос, журналист
11. Бронислав Седляк, начальник почты
12. Юлиан Гаврилко, ксендз
13. Зыгмунт Брусь, аптекарь
Остальные:
14. Фридрих Мюллер, офицер гестапо
15. Лукаш, камердинер
16. Марек Тарловский, сын графа
17. Лейтенант вермахта.
АКТ I.
Большой обеденный зал дворца пульсировал тишиной затопленных коралловых пещер. Посреди зала царил стол в форме древнеримского ипподрома для колесниц. Вокруг него - словно цепочка охранников в богатых мундирах - спало двенадцать стульев-близнецов. Столешница удерживала три позолоченных бронзовых подсвечника, серебряную салатницу и каменную пепельницу, переполненную окурками тонких сигарет и пеплом, символизирующим самочувствие курильщика. Возле стен и на стенах молчали буфеты, комоды, полустолики, цветочные горшки, вазы, картины и бра; разговаривали лишь часы, длинный маятник которых ритмично отмерял время. Хрустальные висюльки люстры светились холодным отблеском. Стекла дверей, ведущих на террасу, впускали вовнутрь панораму сада, а оконные стекла - фрагмент парка. Все вместе - сказочный вид, ведь в Польше уже нет тех старинных домов-дворцов, наполненных духовным и материальным сибаритством (принадлежащих лично тебе произведений искусства, изысканной мебели, которой пользуются исключительно члены семьи, не публичных библиотек, а так же, способствующей творению, устройству балов и копуляции атмосферы "haute cusine" и "grand vin"[2]). Все это унеслось с ветрами Второй Мировой войны, аннигилировавшись по причине варварства фашистов и коммунистов.
Фамилия мужчины, сидевшего за столом и курившего одну сигарету за другой, была Тарловский. Теодор, граф Тарловский. Его очень и очень давние предки были гетманами, сенаторами и министрами у монархов. Его прапрадед был наполеоновским офицером, прадед - повстанцем, дед - ренегатом на службе у царя, отец же никому не служил, если не считать гедонизма марки "fin-de-siecle" и модернизма роскошной эры между двумя войнами. Теодор - пока был молод и еще молод - практиковал цивилизованную наглость детей из хороших семейств, которые идут по жизни без тормозов (семьи тоже, но дети - в большей мере), а для того, чтобы удостовериться, что им можно, время от времени они кидают какое-нибудь крепкое словцо из языка люмпенов, делая это настолько естественно, словно поправляли себе волосы легким касанием гребешка. Успокоился он уже после пятидесяти, поскольку его сбросила скаковая лошадь. С тех пор он мог ездить только на инвалидной коляске, благодаря чему, больше времени посвящал жене, что тоже не продолжалось слишком долго, потому что она умерла в первую же неделю войны. Тогда множество людей умирало от пуль и бомб, а ее убил рак бюста.
Война (а точнее: немецкая оккупация) поменяла графу род его гостей. Сейчас у него частенько бывали (на приемах и на охоте) высшие офицеры вермахта и Абвера, но никогда офицеры из СД или гестапо, поскольку обе эти организации состояли из хамов, не имеющих в своих жилах голубой крови, зато в Абвере и армейском генералитете от графов с баронами просто кишело. Окрестные леса, тем временем, кишели партизанами, но эти не воспринимали пиры "пана графа" с "фрицами" за сотрудничество, поскольку регулярно получали графскую патриотическую дань, поддерживающую "национально-освободительную борьбу".
Военный карнавал "старой доброй германской аристократии" (старой плохой ни-когда и не было) закончился, когда до нее дошло, что Третий Рейх рушится. Размышления об этом принесли попытки бунта. Но июльское (1944 года) покушение на "Фюрера" не удалось, и Гитлер спустил гестапо с поводка, а оно давно уже мечтало о том, чтобы "достать" гордящихся своими гербами членов главного штаба армии и абверовских тузов. Началась резня, и немцы-аристократы в прекрасно сшитых мундирах перестали посещать барочный дворец графов Тарловских. Но это беспокоило пана графа в самой меньшей степени. Отчаивался он совершенно по другой причине. Вот уже два часа его инвалидная коляска, словно прибитая гвоздями торчала возле переполненной пепельницы, а взгляд графа тупо блуждал между стенками, словно у зверя, которого только что посадили в клетку.
Такое отчаяние бывает чернее ночи. Его конечности лишены сил, плечи у него опущены, глаза слезятся. И постоянная дрожь, словно при горячке. Оно напоминает негатив свадебной фотографии. Отчаяние будит мысли о колодцах, подвалах, заваленных пещерах и полярных морозах. Оно крадет кислород и призывает голод. Молитвы куда-то убегают, и их невозможно поймать. Рок скрежещет! Но вместе с этим, светится огонек надежы, ибо, пока живу – надеюсь. Граф Тарловский, окутанный мраком собственных мыслей и сигаретным дымом – ждал чуда. Дождался его он около полудня. В открытых дверях встал седой камердинер Лукаш и перепугано, чуть ли не шепотом, доложил:
