Цемах Атлас (ешива). Том второй - [154]

— Почему ты боишься показаться у своего ребе, тебя прогнали из ешивы? — сухо и сердито спросила мама.

— Кого выгнали, меня?! Я сегодня же буду у него! — ответил Хайкл с гневом.

Он пришел к ребе вечером и встретил его одетым в пальто, с палкой в одной руке и с пустым ведром — в другой. Махазе-Авром поприветствовал его и заговорил так буднично, словно они виделись лишь вчера.

— Я за водой для выпечки мацы[216]. Хочешь помочь?

Махазе-Авром в последний день перед началом Пейсаха всегда пек мацу в собственной печи с особо строгим соблюдением всех предписаний Галохи. Выполнение этой заповеди он не доверял никому, и себе самому тоже, и усердствовал до тех пор, пока маца совсем не подгорала. Теперь он шел набрать воды, которая должна была простоять всю ночь, прежде чем он вольет ее в тесто для мацы.

— Реб Цемах Атлас уже уехал домой, — шепнул он, давая понять, что ему известно о поведении Хайкла в наревской ешиве и ему незачем расспрашивать об этом. Хайкл взял ведро у ребе и молча пошел за ним.

Поплавский переулок выглядел в свете солнечного заката словно вымощенный золотом. Большие окна синагоги уютно светили Хайклу, напоминая ему о днях, которые он провел в Поплавской синагоге над томом Геморы. Здесь, в пригороде, канун Пейсаха не ощущался. Переулок дремал пустой и тихий, как в субботу после чолнта. Ребе и его ученик направились к реке, спустились к самому берегу и стали искать, где можно начерпать воды. Махазе-Авром, глаза которого показывали, что он целиком настроен на выполнение заповеди, начерпал воды, а Хайкл вытащил ведро. Ему казалось, что в полном ведре находится какая-то тварь, которая дрожит и без слов умоляет его, чтобы он не прикрывал эту воду куском толстого белого холста, потому что под этим покрывалом ей холодно, темно и она умрет. От страха перед этим приступом безумия Хайкл быстро прикрыл ведро. Но когда он поднял полное ведро, ему показалось, что вода стала тяжелее, как будто невидимая водяная тварь действительно умерла. В окнах Поплавской синагоги закатное золото уже потускнело, и оконные стекла загадочно переливались оттенками фиолетового, темно-синего и матово-зеленого, как будто синагога прощалась навсегда с этим изучавшим Тору парнем и с загадочной тварью в полном ведре воды, предназначенной для выпечки мацы.

— Я бы помог тебе нести, но у меня нет сил, — сказал реб Авром-Шая, остановившись на тротуаре, чтобы Хайкл тоже остановился и передохнул. — Знаешь, я собираюсь уехать в Эрец-Исроэл и поселиться там.

Реб Авром-Шая произнес это так тихо и таким обычным голосом, что Хайклу показалось, что он недостаточно хорошо его расслышал или плохо понял. Он снова пошел с полным ведром, слушая, что рассказывал ему ребе: община богобоязненных евреев Иерусалима обратилась к нему с предложением стать ее раввином. Он ответил, что не хочет брать на себя ответственность главы раввинского суда, но, как всякий еврей, хочет поселиться в Эрец-Исроэл. Теперь он получил письмо с сожалением общины из-за его нежелания принять на себя должность раввина, но все-таки с обещанием похлопотать перед англичанами, чтобы получить для него разрешение на въезд в Эрец-Исроэл, и он вскоре его получит.

— Ты ведь, конечно, слышал об ограблении, произошедшем у нас, и о том, что я добился от Юдес, чтобы она больше не торговала. Я рассчитываю добиться от нее и того, чтобы мы поехали в Эрец-Исроэл. Пока что это тайна, и ты не должен ни с кем об этом говорить. Приходи в праздник на угощение, — реб Авром-Шая остановился у входа в дом и позвал раввиншу, чтобы она забрала у Хайкла ведро с водой.

Он пригласил меня на угощение, как какого-то дальнего родственника. Он больше не считает меня своим учеником, ему не жалко уехать и оставить меня, — думал Хайкл, спускаясь с Зареченской горы. Он-то как раз знал, что, если бы не ребе, он бы оставил учебу еще раньше. Теперь, когда ребе отказался от него и его больше не будет поблизости, дорога к светской жизни перед ним открыта. А что скажет мама? Она ведь с ума сведет своим плачем. Она его до сих пор, хоть ему уже за двадцать, содержит на убогие доходы со своих корзин, лишь бы он продолжал изучать Тору.

«На угощение я не пойду», — сказал себе Хайкл и действительно не ходил к ребе в первые дни Пейсаха. Вокруг него бушевали праздник и весна. А ему было темно, холодно и тоскливо, как горе, на которую падает тень другой горы, и эта тень не сдвигается с места, пока светит солнце.

В будни Пейсаха раввинша Юдес снова зашла в лавку к торговке фруктами. С тех пор как Юдес свернула свое дело, она начала одеваться в будние дни, как в субботу. Кроме того, она больше не проклинала оптовиков. Однако из ее глаз смотрела черная пустота, как из квартиры, в которой не живут. Все годы она зарабатывала на жизнь и теперь не могла смириться с мыслью, что содержать ее будет ее старичок. А на что, на заработки от продажи собственных книг? Если какой-нибудь раввин посылает ему лишний злотый за книгу, он ведь отсылает этот злотый назад! С тех пор как муж доверил ей секрет об их поездке в Эрец-Исроэл, Юдес стала еще печальнее. Она должна была оставить так много родных на кладбищах в литовских местечках!