Цемах Атлас (ешива). Том первый - [117]

— Нашел подобный подобного себе[183]. Азриэлы Вайнштоки и Йосефы-варшавяне всегда находят друг друга, — рассмеялся Цемах собственным мыслям в пустой чердачной комнате. И этот рыжебородый пузатый сборщик пожертвований, несомненно, верит в Бога Израилева. Он придумал себе такого Бога Израилева, который не запрещает ему быть денежным человеком и грешить. Наверняка он даже собрал целую сокровищницу высказываний талмудических мудрецов, подтверждающих, что все, что он делает, он делает по закону и ради служения Господу.

Цемах отошел от окошка с сердитой улыбкой человека, решившего для себя, что он больше не ждет никакого счастья, и поэтому завидующего каждому счастливчику. А он считал этого Азриэла Вайнштока очень везучим человеком. Если бы тот больше интересовался своей женой и детьми, она была бы ему предана душой и телом. Роня — не Слава. После Пурима он написал Славе, что хочет на Пейсах приехать в Ломжу. Она даже не ответила. Она думает, что своим приездом домой на праздник он хочет успокоить свою совесть в отношении нее, как она это говорила в Валкениках, и она не хочет, чтобы его совесть была спокойна. С другой стороны, она не желает приезжать к нему и приспосабливаться к его образу жизни. А Роня не гонит от себя мужа, приезжающего раз в полгода. Если бы муж предложил ей приехать к нему и был бы с ней деликатен, она бы поехала с ним куда угодно. Так бы поступила бы и Двойреле Намет из Амдура… Цемах видел буквально избавление в том, что он должен был спуститься и пойти попрощаться со старым раввином. У него не было больше сил оставаться одному и разговаривать с самим собой.

Вокруг дома раввина стояло множество людей и готовые запряженные телеги для престарелых обывателей, которые поедут восемь километров до железнодорожной станции провожать раввина. Прихожая раввинского дома была завалена большими набитыми мешками, чемоданами, корзинами и деревянными ящиками, в которые были сложены святые книги. Вокруг раввинши сидели ее родственницы и состоятельные обывательницы. Две еврейки зашивали в мешок постельное белье, на котором раввинша и ее муж спали последнюю ночь в Валкениках. В большой комнате, где заседал раввинский суд, вдоль стен стояли пустые книжные полки. Старый раввин реб Янкев а-Коэн Лев сидел во главе стола, как будто должен был вынести последний приговор, прежде чем покинуть местечко. По обе стороны стола сидели валкеникские старики, а за ними стояли ешиботники. Директор ешивы реб Цемах Атлас протолкался в угол и вдохнул в себя окружившую его атмосферу плача и печального молчания. Среди сынов Торы стоял и Хайкл-виленчанин, потрясенный, онемевший и немного напуганный. Он еще никогда не видел целой общины евреев, проливающей настоящий ливень слез из-за того, что их старый ребе покидает их.

Первым среди проливавших слезы был сам раввин. Он смотрел в окно на синагогу, в которой более пятидесяти лет молился и изучал Тору, и всхлипывал. Седые обыватели, сидевшие вокруг него, тоже оплакивали прошедшие тяжелые годы и свою нынешнюю нежданно подкравшуюся старость, свои убогие заработки. Они плакали о том, что множатся беды евреев, и о том, что молодое поколение становится все более чужим. Раввин на пару минут успокоился. Сидевшие вокруг него евреи тоже застыли с опущенными головами. Потом раввин посмотрел на пустые книжные полки и снова расплакался. Старики вспомнили, сколько раз они бывали на собраниях в комнате раввинского суда, когда проводился суд Торы, советуясь с раввином, или просто сидели с ним за стаканом чая, — и тоже расплакались.

Эльцик Блох, старший зять раввина, дергал свою подстриженную седую бородку и не мог выдавить из себя ни единой слезы. Однако он стоял опечаленный и думал, что его нынешнее положение описывается стихом «И вышел Иаков из Беер-Шевы»[184]. Раши по поводу этого стиха сказал: «Вместе с праведником из города уходят его свет и красота». Уезжает его тесть, реб Янкев а-Коэн Лев, и на него, Эльцика Блоха, больше не распространяется аристократизм отъезжающего. Еще печальнее был старый резник реб Липа-Йося. Он и раввин были знакомы, еще будучи холостяками. Если бы не старая дружба с раввином, его зятю Юдлу отказали бы от места резника, а он сам не вел бы общественной молитвы, потому что слишком стар и голос у него хриплый, — так говорят его враги. Реб Липа-Йося с трудом сдерживал рыдания. Его губы надулись, а красное лицо взмокло. Разбойничьим взглядом он искал кого-то и не находил. Его зять-недотепа, Юдл-резник, сидел за столом, но младший зять, Азриэл Вайншток, даже не соизволил зайти в дом раввина, чтобы попрощаться. Он прогуливается на улице, этот заморский праведник! От злости реб Липа-Йося не мог позволить себе удовольствия выплакаться, и он издал тонкий и хриплый стон, похожий на неудачное трубление шофара. Раввин, пробудившийся было от своей горестной задумчивости, снова расплакался.

— Берегите силы, ребе, — просили его евреи.

— Пятьдесят один год, пятьдесят один год я был здесь раввином, — всхлипывал старичок.

Прижатый к стене, стоял бывший младший зять Лева, реб Гирша Гордон, а рядом с ним — его сын от первой жены, покойной дочери раввина, Бейниш. Этот высокий, худой парень лет семнадцати приехал домой из каменецкой ешивы и остался в местечке до отъезда деда. В руке он держал сделанную из деревца трость с кольцами, прорезанными по свежей коре, и смотрел на всех с растерянностью. Люди знали, что настоящие рыдания будут на вокзале, когда раввин и раввинша станут прощаться с единственным сыном своей умершей молодой дочери. Однако реб Янкев не захотел ждать отхода поезда.