Цемах Атлас (ешива). Том первый - [110]

Он вытер ладонью потное лицо и вышел из молельни на своих кривоватых подгибающихся ногах. Реб Шлойме-Мота кашлянул и вытянул шею, глотая слезы.

— Я всегда думал, что без въевшейся в него тоски по этой плохой женщине и без удовлетворения его жажды мести он не сможет жить. И все же я не представлял себе, что он так быстро сломается, — прошептал старый меламед, спускаясь по лестнице. Хайкл шел за ним следом, со страхом глядя на нижнюю дверь, ведущую на улицу. Ему пришло в голову, что Вова Барбитолер наскоро выпил целую бутылку водки, которую прятал в кармане, и теперь ждет его с пустой бутылкой в руке, чтобы рассчитаться… Однако внизу у выхода на улице никто не стоял, и Хайкл вздохнул с облегчением. Реб Шлойме-Мота велел ему не рассказывать матери ни слова о разговоре с отцом Герцки, потому что мама проплачет весь вечер и пасхальная трапеза будет испорчена.

Их пасхальная трапеза была все равно испорчена. Старый меламед прочитал кидуш, отпил вина — и почувствовал себя плохо. Он смотрел в отчаянии на блюдо с мацой и на книжную полку, как будто уже прощался с ними. Торговка фруктами тоже смотрела на праздничные свечи с немым упреком Богу за то, что Он разрушает ей праздник. Она вместе с сыном помогла старику раздеться и уложила его в постель. Хайкл уселся за стол, чтобы вести пасхальную трапезу. Он едва успел сказать «Вот скудный хлеб…»[175], как мать заснула, уронив голову на стол. Реб Шлойме-Мота открыл глаза и подмигнул сыну, давая понять, чтобы он не затягивал чтение пасхального предания. Мама смертельно устала от тяжелого предпразничного труда[176]. Хайкл стал читать быстро и буднично. Торговка фруктами пробудилась ото сна рассерженная:

— Что ты гонишь, как на ярмарке? Я не сплю. — С мужем она обычно тоже разговаривала строго, словно клянясь. — Какая у нас сегодня первая пасхальная трапеза[177], так ты поедешь этим летом на дачу в Валкеники!

Приехав из ешивы, Хайкл рассказал, что Валкеники окружены сосновыми лесами и что летом люди приезжают туда на дачу. Веля пристала к мужу, требуя, чтобы он поехал вместе с сыном в Валкеники подышать свежим воздухом, как велел ему доктор. Муж ответил, что изучающих Тору содержит весь еврейский народ, а ему приходится довольствоваться тем содержанием, которое дает ему ее работа с кошелками, полными фруктов. И к тому же он не хочет оставлять ее одну, потому что когда он в городе, то сам приходит к ней в лавку и гонит ее домой поесть. Кто же будет это делать, если он уедет? Однако на этот раз, за пасхальной трапезой, реб Шлойме-Мота покорно молчал. Он понял, что ему обязательно придется согласиться. Веля не помнила, на каком месте пасхального предания она задремала, и снова начала с фразы «Вот скудный хлеб…».

Глава 2

Мейлахка-виленчанин, как и Хайкл, приехал на Пейсах домой. Однако и у его матери и всей его семьи праздник был испорчен: своим сестрам он даже не позволил к себе прикоснуться, как будто они были посторонними женщинами. В молельне реб Шоелки перед молитвой он бегал между скамеек, хлопал в ладоши и громко читал книгу мусара:

— Ай-ай-ай!

Обыватели были поражены, котельщик реб Сендерл спросил, почему он так кричит, отвечая «аминь» ведущему молитву. Мейлахка-виленчанин в ответ перевел из Гемары на идиш, что перед тем, кто отвечает «аминь» во всю силу, открываются врата рая. А реб Исроэл Салантер сказал, что, крича, люди приходят в состояние восторга. Реб Сендерл сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на этого мальчика, заблаговременно заботящегося, чтобы перед ним открылись врата рая.

— Ты, малявка, ты рассказываешь мне о реб Исроэле Салантере? Я слышал, как он выступал на виленском Синагогальном дворе, когда твоей матери с ее большим ртом еще не было на свете! Реб Исроэл Салантер, да будет благословенна память о нем, был евреем с белой бородой, большим ученым и человеком, мягким, как шелк!

Мейлахка посмотрел на старика с пренебрежением, не ответил ни слова и вышел из синагоги, заложив руки за спину. Мать и сестры потом спрашивали его, прослушивали ли евреи в синагоге, как он учит Тору. Мейлахка посмотрел на женщин с большим удивлением: да разве он позволит каким-то обывателям прослушивать его? Что знают обыватели о том, что такое «разрушение прирожденных качеств[178]»? Зельда и ее дочери растерялись, они не понимали ни его древнееврейского языка, ни его поведения.

Муж Зельды, Касриэлка-жестянщик, был с Пурима и до Пейсаха, в период, когда выпекали мацу, пекарем. За эти четыре недели он не заглядывал в шинок, и дома к нему относились лучше. Простояв целый день у раскаленной печи, он каждый вечер возвращался смертельно усталый и сразу же валился спать. Тем не менее в ночь кануна Пейсаха он разложил хлебные крошки, а потом ходил со свечой, с деревянной ложкой и с гусиным пером, собирал эти крошки и таким образом выполнял заповедь об уничтожении квасного. Однако Мейлахка перевернул весь дом и искал квасное в шкафчиках, в комодах, под кроватями. На следующее утро отцу перед тем, как отправиться на подряд, пришлось еще бежать в синагогу гаона продавать квасное[179]. Маленький ребе убежал на синагогальный двор, чтобы сжечь деревянную ложку с хлебными крошками, завязанную в кусок полотна. Перед тем как уйти в лавку в предвкушении большой предпраздничной выручки, Зельда и дочери присели с краешка стола для последней трапезы с квасным. Мейлахка стоял над ними как надзиратель, следя за тем, как бы со стола, не дай Бог, не упало ни крошки на пол. Мать и сестры светились счастьем оттого, что их младшенький — прямо настоящий раввин. С другой стороны, им несколько докучало его святошеское давление. Но настоящие неприятности начались за пасхальной трапезой.