Целое лето - [3]

Сур застрелился в семьдесят третьем, осенью. Где-то за месяц до своего юбилея. У него нашли запущенный рак лёгких (а ему-то просто казалось, что это потихоньку возвращается его старая астма) — и он решил не мучить себя и родных. Возможно, если бы он дал подсадить себе Мыслящего, то всё было бы иначе — но Сур упёрся и поступил по-своему. Если честно, я не знаю до конца, что там было. Может быть, комитетчики настаивали… Они могли.

На поминках по Суру мы собрались все вместе в последний раз: я, Валерка Краснобровкин, Степан, Севка, Маша, Юра Нефёдов — он тогда, во время вторжения, сумел захватить десантника и несколько часов удерживать в себе; за это время он узнал о Пути столько всего, что потом с год пересказывал это учёным… Хоронить Сура увезли в Армению, приезжали его брат, бывшая жена и сын Армен; собственно, это у него теперь маленький коньячный заводик, где он делает коньяк в основном для своих и так, чуть-чуть, на продажу. Когда мне становится совсем невмоготу, я звоню Армену и напрашиваюсь к нему в гости…

Я уже на восемь лет старше Сура. Как-то вот так получилось. Само собой.

Бокалы у Веника поразительные — хрусталь с синеватым оттенком и очень тонкой гранью. Откуда они тут взялись, он не помнит. Были всегда. Ну… до революции тут было много золотых приисков, были чуть пониже по реке и богатые сёла — с церквями, трактирами, школами, весёлыми домами… Наверное, с тех пор и сохранились. Дома и дороги тайга сожрала — бокалы хрустальные остались.

Я налил по половинке, и аромат коньяка тут же перекрыл и аромат копчёного ленка, и аромат гречневой каши с монгольской тушёнкой — кстати, самой вкусной тушёнкой в мире, если кто не знает.

— С днюхой, чо, — сказал Веник, топыря ноздри. — Расти большой и дошлый. Скоко тебе стукнуло-то?

— Пятьдесят восемь.

— Пацан ишшо. Вон, деду Роману за девяносто, и чо? Женился, ёба. А ты все один-то? Не вертнулась?

Я помотал головой.

— Ну и… А-ах! Где ты такой душной берёшь-ка?

— В Армении. Можно сказать, под самой горой Арарат.

— Не был, ёба. Хорошо там?

— По-всякому. Люди хорошие… но летом жарко до невозможности. Глазки вылезают. Не всякую баню так натопишь.

— Живут люди… — завистливо сказал Веник, допил, аккуратно закусил брюшком ленка, покрутил головой и кивнул: давай ещё.

И вот так аккуратненько, без фанатизма, мы с ним опустошили литровую бутылку на две трети, когда вдруг подали голос лайки.

Лайка, нормальная охотничья лайка — не пустобрёх. Без дела вы от неё неделями ни звука не услышите. А когда начинает лаять — хозяин понимает почти всё, что собака хочет ему сказать.

Веник, надо полагать, понял, потому что переменился в лице.

— Сиди, Лёха, — сдавленно побормотал он. — Сиди, гляди-ка… сюда гляди… — он поставил посреди стола стальную солонку. — Токо сюда, понял? Глаз не отводи…

— Понял, — сказал я. — Что это?

— Посля-ка, — тихо сказал Веник и тоже уставился на солонку.

Прошло несколько секунд. Голоса лаек приблизились и переместились вниз: под крыльцом у них была берложка. А потом…

Изба качнулась. Качнулась по-настоящему, как лодка на внезапной волне. Звякнули кружки на полках, что-то упало и покатилось. Потом…

Мы стали куда-то проваливаться. Как самолёт в воздушную яму. Долго, долго, очень долго. Так, что кишки скрутило узлом. Потом…

Раздался скрежет. Кто-то гигантским гвоздодёром выдирал гигантский ржавый гвоздь из гигантского бревна. Стены затряслись. С потолка посыпался сор. Потом…

Меня приподняло с лавки — за плечи, за шею, за спину — резко, до хруста в позвоночнике; бокалы, бутылка, тарелки, миски на столе заплясали, и только солонка стояла, как приклеенная; потом неведомая сила перестала действовать, и я рухнул на сиденье. Потом…

Изба снова качнулась. И замерла.

И как-то само собой стало ясно, что всё кончилось. Всё стало ещё неподвижнее, чем прежде.

Лайки неуверенно гавкнули ещё по разу и замолчали.

Не отрывая взгляда от солонки, Веник взял бутылку одной рукой, другой крепко прижал бокал, налил, выпил, потом так же налил мне и подвинул — пей.

Я отхлебнул. Коньяк стал горький, как хина. Через силу пропихнув его в желудок, я поставил бокал на стол и стал ждать.

— Так взаболь и живём-ка, — сказал Веник невнятно. Потом он провёл рукой по губам. На руке осталась кровь. — Язык прокусил, ёба. Ты-то ничо так?

— Да вроде бы… — я мысленно ощупал себя. Ныла прооперированная нога — как до операции она ныла на мороз. А так… ничо так. — Сойдёт. И… э-э…

— Не знаю, — сказал Веник. — Вот, быват. А чо быват… Яша придёт, он тебе всё изложит. Яша, он голова, да.

— Думаешь, придёт?

— А куды он денется. Тут одна дорога-то. Мимо не пробежит… Кашку позобаем?

— Попозже. Что-то мутит.

— Это мы щас поправим…

И мы поправили. Мутить перестало.

Прошло часа два.

А потом моя «Турайя» проснулась и сыграла: «Yo Way Yo Home Va Ya Ray. Yo Way Rah, jerhume Brunnen-G!»

— Опа, — сказал Веник. — Это чо, труба, чо ли?

— Труба, — сказал я. — Похоже, во всех смыслах…

Шеф по обыкновению не транжирил бюджет на спутниковые переговоры, а слал суровые эсэмэски.

— Не знал, что у нас тутока вышки понаставили, — сказал Веник. — Небось старатели, чо?

— Это со спутника, — сказал я, выводя сообщение. — Это, сцуко, без вышек. Везде достанет, кроме полюса…