Целое лето - [2]

Короче, получалось так, что последние несколько километров нашего пути становились непреодолимы. Поэтому мой день рождения, двадцать четвёртое сентября, мы с Веником встречали у него в избе вдвоём.

Оно конечно, с Веником можно было бы и зимовать. Веник относился к тому редкому (вопреки расхожему мнению) типу таёжников, которые могут подолгу молчать, и молчание это лёгкое. Большинство же охотников, рыбаков, шишкарей и прочего здешнего люду обычно, намолчавшись, при встрече сыпят словами, как из решета, не слушая и перебивая друг друга, повторяя одно и то же по три-пять-десять раз — так, что образуется постоянный звуковой фон, подобный густым слоистым облакам табачного перегара под потолком. Сначала я думал, что это просто последствия коммуникативного голода, своего рода обжорство после долгого поста; но постепенно стало ясно, что дело тут совсем в другом…

Этим другим я и интересовался последние пять лет, постепенно завоёвывая доверие местных жителей. И с каждым годом понимал, что нахожусь всё дальше и дальше от цели своих исследований. Как будто хитрый зверь уводил меня за собой в неудобья, чтобы я там заплутал, устал и лёг.

Непростое это место — долина между хребтами Хонда-Джуглымским и Тэмэн-Туру-Тугдаг… Во всех смыслах непростое.

Заинтересовал меня этой долиной Вадим Сергеевич Кипчаков, психиатр, которого наша родная Конура время от времени привлекала для консультаций. Если помните, с начала восьмидесятых начали появляться (а потом их год от года становилось всё больше и больше) «потеряшки», то есть люди, у которых очень избирательно была стёрта память. Это была не совсем та амнезия, которая наблюдалась у людей после захвата их сознания «десантниками» балогов — но, как всякие другие странности, могущие иметь отношение к деятельности Пути, и она была учтена, исследована и — оставлена под подозрением. То есть огромный процент «потеряшек» составляли жертвы железнодорожных и гостиничных аферистов, которые травили попутчиков и соседей клофелином и другими зельями; но были и те, кто в эту категорию категорически не попадал — более того, имелось три совершенно достоверных наблюдения, как и при каких обстоятельствах люди теряли память. Это было в парке, в кафе и в поликлинике. К сидящему в одиночестве человеку подходил некто в сером, что-то недолго говорил, после чего уходил — пострадавший же или оставался сидеть, как манекен, или вставал и куда-то шёл, — уже ничего не помня о себе. Что характерно, запомнить хоть какие-то черты «серого» никто из свидетелей не мог, и не помогал даже опрос под гипнозом.

Вот тогда, собственно, мы и познакомились с Кипчаковым, гипнотизёром он был феноменальным…

Так вот, он рассказал, что в Саянах, в верховьях реки Уды, будто бы существует «место силы», где к человеку, потерявшему память, она возвращается. Иногда для этого требовалась помощь шамана, чаще — просто надо было туда прийти и какое-то время пожить. Дорога не слишком простая, но и не чрезмерно сложная: сначала на «Урале» часов двенадцать, потом пешком — дней пять, если не торопиться. Тропа хорошая, конная, набитая. Жить надо под открытым небом, даже без палатки. Заморозки тут по ночам случаются даже в июле, так что эта часть лечения едва ли не самая трудная.

Если за несколько ночей ничего не происходит, идут к шаману. Это рядом. Но мы вот пока не смогли дойти…

Вообще с шаманом Яшей мы уже успели познакомиться — прошлым летом. Он тофалар, тоф, это местная малочисленная народность, о которой мало кто знает. Близкие родственники тувинцам, но другие по характеру — подчёркнуто тихие, мирные. Яша молодой, ему лет тридцать, закончил сельхозтехникум в Иркутске, стал ветеринаром — а потом гены взяли своё. Так что оленей и коней он лечит в основном по науке. А вот людей — традиционными средствами.

Я не видел, как Яша всё это делает, однако он забрал у нас «неизвестного мужчину, на вид сорока лет», а через день вернул Данилова Никиту Петровича, авиационного инженера из Канска. Кто-то для чего-то вырезал из его жизни три с половиной года…

Тогда с Яшей поговорить по душам не удалось, за ним прислали из посёлка, он сел на коня и уехал. Данилов рвался домой так, что сухожилия трещали — пришлось идти. Но Веник пообещал осторожно потолковать с Яшей, разъяснить ему мою ситуацию. И вроде бы разъяснил.

Они ждали меня летом, как я и обещал, но летом я загремел в госпиталь — из ноги полез осколок. Пришлось встречу переносить, потом ещё раз переносить…

И вот, почти как у Высоцкого: «кругом пятьсот…»

Где-то совсем рядом рухнуло дерево, не выдержав ледяной тяжести.

— От наломало-то кедры, — сказал Веник от печки. — Ничо, Лёха, прорвёмся-то. Така хмарь не вдолги стоит, не бойсь. День-два погодим-ка, так и пойдём. Ну ли чо ли…

— Нормально, — сказал я. — Мы ведь не торопимся. И голодная смерть нам не грозит…

— Бутера завались, — кивнул Веник. — А то пару петель поставим, зайцы вон жирны каки.

— Можно, — сказал я.

— Ну от и кашка-то подошла, — сказал Веник, ставя кастрюлю в нутро старого полушубка и прикрывая сверху полой. — Час на дозрев. Наливай, чо.

Я выудил из-под стола литровую пластиковую бутыль. Хоть тара была и непрезентабельна — из соображений экономии веса, — но сам коньяк заслуживал серьёзных похвал. То есть я знаю снобов, которые к нему и не притронулись бы, поскольку не «Хеннесси» (а я, кстати говоря, так и не понял до сих пор, что они такого находят в этом питьевом парфюме) — зато я сам, собственной рукой, не один раз похлопывал по донцу бочку, в котором сия замечательная жидкость выдерживалась. А главное, это получается такой отдалённый привет от Сура…