Целое лето - [4]

«_Srotchno_ vozvracshaysya. 12++++. Luboy transp»

Аллюр четыре креста. Ну да, вот прямо по этому снегу.

Я написал: «12++++ ponyal. Sneg/storm +++++. Vylechu pri 1 vozm»

— Вот теперь можно и кашку, — сказал я. — Позобать.

— Чо пишут-то?

— Пишут, что бросай всё и лети до хаты.

— Случилось чо?

Я пожал плечами:

— Думаю, да. Но у нас всё время что-то случается.

Веник вытащил кастрюлю из полушубка, приоткрыл крышку, вдохнул.

— От такого-то в ваших московских ресторанах-то не подадут, чо! — с гордостью сказал он — и прислушался. — Идёт ли чо ли кто?..

И точно: ритмичный хруст наста, потом удары о крылечко — и дверь приоткрылась. Сначала внутрь избы вошло облако пара, а следом — низенький Яша, с сугробами на плечах и голове; в дверях он повернулся к нам боком, предъявив приличных размеров рюкзак, тоже облепленный снегом, сбросил его на порог, снял доху, свалил с неё на крыльцо снег, потом туда же отправил горку снега с рюкзака; потом постукал резиновыми броднями (они-то как раз были почти чистые), закрыл дверь и тогда уже повернулся к нам:

— Здра-авствуйте!

— И тебе здорово, Яша, — сказал Веник.

— Здравствуй, Яша, — сказал я. — Ты так вовремя!..

— Торопился, — сказал Яша. Сел у двери и, покряхтывая, стянул бродни. Они были надеты на босу ногу. — Чайком побалуете?

— А то ж! — воскликнул Веник. — Вот тебе чуньки… — он достал из угла валенки с обрезанными голенищами. — Всё так и ходишь босой-то?

— А чо? — сказал Яша. — Это вам, русским, холодно. Нам, тофам, в тайге тёпло.

Потирая руки, он сел за стол. Веник налил ему полную кружку дымящегося дегтярно-чёрного «подошвенного» чая. Яша бухнул туда несколько кусков сахара и ложку сливочного масла. Потянул носом. Сказал:

— Хорошо-о! — и повернулся ко мне: — Ко мне шёл?

Я кивнул.

— Ну а я, виш, решил не ждать. Чо зря ноги топтать? Завтра-то с ранья и пойдём-ка.

— Куда? — спросил я, немного потеряв нить разговора.

— Не знаю, — сказал Яша. — Ты поведёшь, чо. Куда скажешь, туда и пойдём. А сёдня отдыхать будем, сёдня ходу нету-ка, хмарно. Какой тебе годок-то стукнул?

— Пятьдесят девятый пошёл.

— Плохой тебе год, тяготно придётся. Но, дай бог переживёшь — а после двенадцать лет ничо не бойся. Духи-то к тебе вернутся, подсобят. А там снова надо-ть оберегаться. Ну да ничо, ты трёхжильный…

— Трёхжильный, — согласился я. — Этого у нас, Соколовых, не оттяпать…

— Тут, Яш, до тебя-то невдолге шибутуха приходила, — сказал Веник. — Ничо така, шустра. За Лёху вон подержалась…

— А-а, — сказал Яша, кивнув. — Ну, шибутуха-то — не страшно. Хозяин бродит-ка, это хуже…

— Хозяин? — Веник напрягся. Яша снова кивнул и уткнулся лицом в чай.

Я уже знал, что Хозяином — прямо вот так вот, с большой буквы и с придыхом — называют здесь не медведя (медведей в этих местах полно, и матёрые охотники сохраняют их только для того, чтобы старики не пускали в угодья подростков, которые — как это свойственно всем подросткам — правил не знают и разоряют избы и лабазы; если же подвернётся какой недотёпа, то его тут же заваливают на холодец; ну какой после этого медведь «хозяин»?), а какую-то неведомую силу, выворачивающую в полное безветрие столетние деревья, раскалывающую скалы и заваливающую избы — как бы скручивая их.

— Кашки, Яша? — спросил Веник.

— Сыпь, — согласился Яша и достал из кармана собственную ложку. Ложка была оловянной, с птицами на черенке. Ложка и нож у шамана могли быть только свои, чужими ему пользоваться духи запрещали.

И вот теперь наконец мы как следует навернули кашки. В общем, день рождения удался.

2.

Я проснулся ночью и некоторое время не мог сообразить, кто я и где нахожусь. Это у меня привычное состояние, я не пугаюсь. Просто я не из тех, кого можно разбудить среди ночи, и он оттрубит устав караульной службы или там краткие содержание «Евгения Онегина»: «Скучно в деревне, а жениться неохота. Со скуки друга пристрелил, душой просветлел и поехал путешествовать…»

В окошко сочилось слабое голубоватое сияние — то ли луны, то ли начинающегося рассвета. Откуда-то сверху доносились невоспроизводимые звуки. Я рассматривал этот прямоугольник, рассечённый крестом переплёта, и странно бликующий силуэт бокала на светлом фоне, и это мне что-то мучительно напоминало, но я не мог вспомнить, что именно. И, кажется, напоминало не в первый раз. Наверное, я так ничего и не вспомню — потому что, скорее всего, нечего и вспоминать: просто такое вот «жамевю». А может, и есть…

Всё-таки тогда, давно, мы слишком легкомысленно относились к собственным мозгам. Хотя нет, не легкомысленно. Неосторожно и глупо. Мы были молодые и не боялись за себя. Боялись за родину, за Землю. За себя — нет.

Теперь за это приходится платить — хотя бы вот этой гнусной неуверенностью. Потому что лакуны в памяти действительно есть, и мне время от времени кажется, что их больше, чем должно быть. И что добрый Кипчаков врёт, утверждая, что все мои дыры учтены и зафиксированы…

Невоспроизводимые звуки прервались, потом поменяли тональность, и я наконец сообразил, что это храпит Веник, и следом уже вспомнил всё остальное. Где я, и кто я, и по какой причине я здесь.

Яша спал на полу — абсолютно беззвучно. Я осторожно, чтобы не наступить на него и не долбануться макушкой о верхние нары, встал, присел у печки, подбросил два полешка, закурил и стал смотреть в окно. Там постепенно проступали, делались видимыми заснеженные, заледенелые ели. Всё-таки рассвет…