Царский угодник. Распутин - [217]

   — А знаешь ли ты, кто злейший враг царя и России? — напористо продолжал Пуришкевич. — Кто мешает нам воевать, кто сажает в правительство всяких там Штюрмеров, Саблеров и прочих немцев и с ними связанных людей, кто захватил царицу в свои руки и через неё пытается теперь расправиться со всеми нами? А, друг мой?

Лицо городового сделалось задумчивым, но в следующий миг оживилось, он подышал себе на усы и произнёс тихо, словно бы боясь ошибиться:

   — Так точно, знаю. Это Распутин Гришка — Он неверяще глядел на Пуришкевича, словно бы сомневаясь в том, что прозвучавшие выстрелы имеют отношение к Распутину, и вообще в том, что лысый говорливый Пуришкевич может отправить на тот свет опостылевшего всем, но страшно живучего «старца», покачал головой, будто бы произнося про себя: «Ну и дела-а...»

   — Всё, Гришки уже нет, — сказал Пуришкевич. — Это мы по нему стреляли, ты слышал эти выстрелы. — Пуришкевич замолчал, испытующе глянул в прокалённое морозом, сильно изношенное лицо городового. — Скажи, дружище, а сможешь ли ты ответить своему начальству, что ничего знать не знаешь, ничего ведать не ведаешь? Никакой стрельбы не слышал, а если и стрелял кто, так это по собаке. Сможешь ли ты смолчать и нас не выдать?

Городовой шумно вздохнул, в горле у него что-то простуженно засипело, переступил с ноги на ногу, тёмное морщинистое лицо городового мученически сдвинулось, поползло в сторону — он принадлежал к тем людям, которые не привыкли обманывать и не держали в голове всякий хлам — выплёскивали его на начальство, глаза у старого служаки тоскливо сжались, превратились в крохотные прорези-щёлки. Пуришкевич ждал.

   — Ваше высокопревосходительство, — наконец заговорил городовой, — ежели меня спросят не под присягой, то я ничего не скажу, но если поведут под присягу — делать будет нечего, придётся сказать всю правду. Врать я, к сожалению, ваше высокопревосходительство, не приучен. Да и грех это большой.

   — Ну, почему к сожалению, — сокрушённо проговорил Пуришкевич, прикидывая, с какого бы бока подступиться к городовому, но того даже ущипнуть было нельзя — так плотно он был упакован в кокон собственной правоты, личной морали, которая у него счастливо совмещалась с моралью служебной. — Всё правильно, — сказал Пуришкевич хрипловато, он думал, что городового всё-таки удастся уговорить. — Всё правильно...

Единственное, что ему удалось ещё узнать — то; что дежурство городового кончается через полчаса и сменщик его — молодой, ретивый, охочий до денег и хлеба с маслом парень — может оказаться более сговорчивым.

   — Ладно, — сказал Пуришкевич, отпуская городового, — что было, то было, что сделано, то сделано! — Пожал городовому руку, — Прощай, братец! Лучше бы нам в будущем больше не встречаться, правда?

   — Так точно, ваше высокопревосходительство! — городовой сочувствовал Пуришкевичу и одновременно сочувствовал самому себе: что-то он, конечно, может сделать, а чего-то совершенно не может, через собственную лысеющую голову ему не дано перепрыгнуть — прыгучесть не та, и дыхания не хватает, — Лучше бы не встречаться, ваше высокопревосходительство, это верно, но что касается меня, то я буду поступать, как сказал, и постараюсь, чтобы под присягу меня не повели.

Городовой ушёл.

Солдаты тем временем закатали тело Распутина в синюю оконную занавеску, туго перетянули толстой пеньковой верёвкой. Голову также плотно перетянули верёвкой.

Появился Юсупов.

   — Ну что городовой?

Пуришкевич коротко передал ему содержание разговора.

   — Чтобы всё это скрыть окончательно, я, пожалуй, застрелю свою любимую собаку и уложу её в снегу, там, где лежал Распутин, — сказал князь.

   — Собаку жалко, бедное животное-то ни при чём. — В голосе Пуришкевича появились глухие нотки. — Но что-то маскирующее надо обязательно придумать. Ведь на снегу осталась кровь, много крови, да и от этого вот... изваяния, — он ткнул ногой в тело Распутина, — нужно поскорее избавиться.

   — Пока не приедет великий князь с вашим поляком, Владимир Митрофанович, нам от Распутина не избавиться.

Дмитрий Павлович с Лазовертом — легки на помине — появились через десять минут. Оставив машину во дворе, они поднялись в кабинет Юсупова.

Великий князь помыкивал себе под нос весёлую модную песенку, настроение у него было приподнятое, хмельное, словно бы он только что покинул шумную компанию, Лазоверт тоже находился в приподнятом настроении, он окончательно пришёл в себя. Глянув на Пуришкевича, великий князь всё понял и быстро потускнел.

   — Что-то случилось?

Пуришкевич кивнул: случилось.

   — М-да, будут осложнения, — выслушав его, сказал великий князь, — такие вещи вообще гладко не проходят. Но как бы там ни было, — продолжал он с неожиданным подъёмом в голосе, — дело сделано. Назад дороги нет, события вспять не повернуть.

Труп Распутина втянули в крытый автомобиль, на котором прибыли великий князь с Лазовертом, туда же бросили две двухпудовые гири и цепи. Пуришкевич, забираясь в машину, увидел там шубу Распутина и его резиновые боты.

   — Доктор, ведь это всё должно быть сожжено в поезде, — хмуро проговорил он, глядя на Лазоверта, — неужели вы не понимаете, как нам важно было спалить всё это дерьмо? — Он вытер одну ногу о шубу Распутина. — А вы привезли дерьмо обратно...