Царский угодник. Распутин - [216]

Вновь перескакивая сразу через несколько ступенек, Юсупов спустился по лестнице вниз, в вестибюль главного входа, куда был перенесён «старец», и, бормоча заведённо: «Феликс, Феликс... Я тебе покажу Феликса!» — стал бить Распутина палкой по голове. Он не верил в то, что Распутин был мёртв, лупил и лупил его, сжав зубы, что-то мыча про себя, удар наносил за ударом, каждый раз в одно и то же место — в висок, превращая голову «старца» в сочащуюся кровью котлету.

   — Феликс! — Пуришкевич кинулся к князю, — Остановитесь, Феликс!

   — Феликс, Феликс, Феликс! — исступлённо кричал Юсупов, продолжая молотить резиновой дубинкой Распутина. Он не слышал Пуришкевича, он, похоже, ничего не слышал и не видел в эту минуту, перед ним была только одна цель — Распутин. Князь словно бы чувствовал, что «старец» — живой.

А Распутин действительно был ещё жив — он вдруг захрипел, отплюнулся кровью и открыл один глаз, правый, из белёсой жутковатой бездны на поверхность вдруг выплыл страшный, чёрный, как спелое арбузное семечко, зрачок.

Юсупов вскрикнул и снова что было силы ударил Распутина дубинкой по голове, потом по обнажившемуся глазу, по носу, опять по голове — он бил так, что было слышно, как хрустят, лопаются кости, хрящи и перемычки переносицы, и продолжал бить до тех пор, пока солдаты не оттащили его от «старца».

   — Я тебе покажу Феликса! — прошептал Юсупов исступлённо, тяжело дыша, стиснув зубы, пытаясь сдержаться, потом швырнул окровавленную резиновую дубинку на пол, под ноги, скривил лицо: — Вот тебе и Феликс!

Вся тужурка его, только что надетая, от пол до воротника была заляпана кровью. Солдаты подхватили князя под руки и повели наверх, в кабинет, где усадили на кожаный диван. Лицо у Юсупова задёргалось, он снова начал повторять, задыхаясь:

   — Феликс... Феликс...

Тело его съехало на бок, будто совсем не имело костей, одно плечо приподнялось, другое резко опустилось, губы дёргались.

   — Ах, Феликс, Феликс, — поморщился Пуришкевич, приказал солдатам найти где-нибудь кусок старой ткани, завернуть в неё труп и перевязать верёвкой.

В доме сильно пахло кровью, ею, кажется, пропитался каждый угол дворца, каждая складка портьер, каждая деревяшка.

В кабинет вошёл высокий, с унылым красным носом, на котором застыла мутная простудная капелька, солдат.

   — Ваше высокопревосходительство...

   — Что, уже упаковали? — Пуришкевич удивился сноровке и скорости служивых. Полез в карман за деньгами: такая работа требовала награды.

   — Нет, ваше высокопревосходительство.

   — А что же?

   — Городовой вернулся.

   — Тот самый?

   — Тот самый.

   — Что-то случилось?

   — Не знаю.

   — Сейчас выйду, — сказал Пуришкевич. Глубоко, в полную грудь, так, что в лёгких что-то засипело, вздохнул: раз вернулся городовой — значит, что-то произошло. Вполне возможно — нечто крайне нежелательное, даже опасное для заговорщиков. Пуришкевич огорчённо покрутил головой — хотели всё сделать чисто, без единого звука, без шепотка и шевеления воздуха, так, чтобы комар носа не подточил, а получилось как нельзя хуже — целое представление. Со стрельбой, истериками, бегом по пересечённой местности и непременном участии в каждом действии полиции.

Он опустился вниз, в вестибюль главного входа. При свете настенных фонарей и большой центральной люстры он хорошо разглядел городового. Это был старый служака с седыми усами и могучими щётками бровей, увидев Пуришкевича, он вытянулся, выковырнул из усов льдинку.

   — Что случилось, служивый? — ласковым тоном спросил у него Пуришкевич — впрочем, хоть голос у него и был ласковый, податливый, обволакивающий, а скрытый металл в нём ощущался отчётливо. Пуришкевич остановился перед городовым, начальственно заложил руки за спину и качнулся на ногах, перекатившись с пяток на носки и обратно. — Ну?

   — В участке слышали стрельбу и теперь от меня требуют объяснений.

   — Ясно, — озадаченно пробормотал Пуришкевич. — Кто у вас командует районом?

   — Полицмейстер — полковник Григорьев, — охотно ответил городовой.

Пуришкевич вспомнил, что с Григорьевым он знаком, это спокойный, очень порядочный человек, которому Распутин так же противен, как и Пуришкевичу с Юсуповым. Придётся подъехать к Григорьеву, объясниться. Но если бы только всё Григорьевым и закончилось! Может завариться нешуточная каша.

   — Та-ак, — произнёс Пуришкевич задумчиво, положил руку на плечо городового, спросил, знает ли тот его?

Городовой, звонко щёлкнув каблуками, ответил утвердительно, отёр рукой оттаивающие усы, становясь похожим на старого кота. Пуришкевич спросил, а знает ли тот владельца этого дворца?

   — И их высокопревосходительство знаю, — ответил городовой, — это его сиятельство князь Юсупов Феликс Феликсович.

   — Ответь мне по совести, братец: ты любишь батюшку царя и матушку нашу общую Россию? — Пуришкевич тряхнул городового за плечо. — И хочешь ли ты победы русских над немцами?

   — Да кто ж этого не хочет? — спросил городовой неожиданно изменившимся тоном. Вполне возможно, кто-то из братьев этого человека либо его сыновья воевали сейчас с кайзером. — И царя я люблю. И Отечество. И победы хочу так, как... как никто, наверное, не хочет, — закончил городовой грустно.