Царский угодник. Распутин - [150]

   — И тем не менее. — Тон Белецкого сделался сухим.

   — Ваше превосходительство, посоветуйте, что мне делать?

   — Только одно. Повидайтесь с Распутиным и всё расскажите ему. Всё как есть, начистоту.

   — Да с меня же его высокопревосходительство Алексей Николаевич Хвостов с живого шкуру сдерёт.

   — Думаю, что нет, не сдерёт. Распутин сильнее Алексея Николаевича.

Ржевский болезненно покрутил головой, словно бы ему давил воротничок сорочки, покраснел ещё больше и униженно попросил Белецкого:

   — Ваше превосходительство, не дадите и мне немного времени, чтобы всё обдумать?

   — Нет, не дам. Если к Распутину не пойдёте вы, то к нему пойдут другие люди, и Распутин узнает о заговоре от них. И тогда вы очутитесь в полном дерьме. Вы просто окажетесь за бортом жизни.

   — Что мне делать, что делать? — Ржевский стиснул руки в кулаки, кулаки прижал друг к другу, провёл костяшками пальцев по костяшкам.

Белецкий внимательно наблюдал за ним.

   — Я же сказал, что делать, — идти к Распутину. Другого пути нет.

   — Ладно, — решился Ржевский, — есть у меня друг, инженер Гейн, он знаком с секретарём Распутина Симановичем.

Белецкий на несколько секунд задумался, просчитывая вариант с Симановичем, потом согласно склонил голову:

   — Что ж, пусть будет Гейн... Гейн — это тоже неплохо. Действуйте, господин Ржевский. В добрый, как говорится, час.

Кряхтя, Ржевский приподнялся в кресле, произнёс без особого воодушевления:

   — В добрый...

Спокойным движением Белецкий остановил его, посадил назад — мягкое кожаное кресло податливо прогнулось под Ржевским, сам Белецкий чувствовал себя не лучшим образом: в ушах стоял назойливый синичий звон, на горло что-то давило.

   — Только, господин Ржевский, без колебаний, пожалуйста, — с трудом сохраняя равнодушный тон, проговорил Белецкий, — этим вы можете погубить себя. Надеюсь, вы хорошо понимаете, в какую игру играете? Вас загонят в Сибирь, оттуда вы никогда не выберетесь. — Белецкий снова подошёл к глобусу, крутанул его.

Журналист заворожённо следил за Белецким. Белецкий вновь, как и в прошлый раз, резко остановил глобус указательным пальцем, посмотрел, какую же точку выбрал палец. Поморщился: как и в прошлый раз, под пальцем была вода. Океан. Не Индийский, правда, а какой-то другой, но от этого легче не стало. Белецкий повернулся к журналисту. Тот покорно склонил голову:

   — Я всё понял, ваше превосходительство.

   — И упаси вас Господь настучать на меня, — Белецкий в упор, не мигая, посмотрел на журналиста. Взгляд был жёсткий, пробивающий, словно острая сталь, насквозь. Ржевский невольно поёжился, ему сделалось холодно, — А теперь идите, господин Ржевский!

Белецкий выпрямился, сделался надменным, важным — он умел и знал многое из того, чего не умел, до чего не дошёл ни умом, ни сердцем журналист Ржевский.

Когда Ржевский вышел из огромного давящего кабинета, Белецкий, взявшись за ручку старого валдайского колокольчика, украшенного затейливой вязью, тряхнул его, улыбнулся нежному серебряному звону — любил колокольчики из хорошего металла. На звон явился невзрачный бородатый человек, дёшево, но тщательно одетый.

   — Терентьев, — сказал ему Белецкий, — с этого бумагомараки глаз не спускать! Даже когда он будет в сортире на толчке облегчаться — всё равно держать под присмотром. Понял, Терентьев?

Бородатый человек, не отличающийся, судя по всему, особой словоохотливостью, кивнул. Исчез он так же молча и стремительно, как и появился, — этот человек умел растворяться в воздухе.

Как-то незаметно, очень быстро пролетело лето, оказалось оно крохотным, как вороний шаг, люди оглянуться не успели, как наступила осень, а за ней — зима, не по-петербургски лютая. Многие люди в тот год не заметили, как одно время года сменилось другим, а потом третьим.

К Распутину пришёл Симанович, молча сел на краешек стула, глядя, как «старец» что-то неумело пишет карандашом на листке бумаги. От усердия «старец» даже высунул кончик языка, прикусил его чёрными пеньками зубов. «Готовит на ночь пратецу себе под подушку, — понял Симанович. — Чего-то ещё хочет попросить у Бога». Симанович угадал — Распутин трудился над запиской по поводу Ольги Николаевны Батищевой — очень ему хотелось, чтобы строптивая дамочка помягчела, сделалась к нему благосклонной.

Распутин на минуту прервался, скосил светлые тоскующие глаза на секретаря.

   — Что-нибудь спешное, Арон?

   — Думаю, что да.

   — Тогда погоди минуту, сейчас я отмучаюсь, и мы с тобой погуторим.

«Минута» эта оказалась затяжной — Распутин пыхтел ещё добрых полчаса, смахивая с лица пот, мял рукою шею, в раздумьях закрывал глаза — ему хотелось, чтобы записка получилась убедительной, а слова — красивыми... Закончил работу недовольный собой — то, что он затевал, не получилось. Отшвырнул записку от себя, выругался.

   — Может, нужна помощь, Григорий Ефимович?

   — Нет, никто мне в этом деле не помощник. Это я должен сам, только сам. Что там стряслось у тебя, Арон?

   — Один пьяница ко мне напрашивается... Немец по фамилии Гейн. Инженер.

   — Ну, а я-то тут при чём?

   — Немец говорит, что у него есть важное дело. Распутина, говорит, касается.