Царский угодник. Распутин - [136]

Распутин понял, что он не додавил царя, у того внутри остался некий порожек, который ему не удалось соскрести, под сердцем у «старца» что-то остро и опасливо сжалось. Ну что ж... Делать нечего.

   — Это и было твоё божественное послание? — спросил царь.

   — Оно самое.

Царь недовольно поморщился, но ничего не сказал Распутину. Холодок, опасный, колючий, возникший у того под сердцем, усилился.

Оставалось одно — ждать три дня. А там всё станет ясно. Если от великого князя, из армии, телеграммы не будет — значит, промахнулся Распутин, обманул «старца» его собственный сон, который он посчитал вещим.

   — Что-то ты не поспешаешь за мной, отец Григорий, — заметил царь, — аль обедать не хочешь? Или случилось что? — Он уже стоял в дверях кабинета, глядел с лёгкой улыбкой, как «старец» бултыхается в глубоком кожаном кресле, никак не может выбраться, кряхтит, упирается кулаками в проминающуюся пухлую кожу.

   — Вот трясина! — выругался Распутин. Заторопился. — Пойдём, пойдём! — Движения у него сделались мелкими, суетливыми. — Я очень хочу увидеть Алёшеньку, давно не видел его...

Предвидение не обмануло Распутина — в том, что он клал пратецы себе под подушку, тщательно приминал их головой и просыпался с чувством первооткрывателя, ставшего автором крупного изобретения, что-то имелось. Что-то Распутин действительно видел во сне.

Через три дня царю из Ставки пришла телеграмма, в которой Николай Николаевич извещал о том, что продовольствия в армии осталось ровно на три дня.

Телеграмма произвела на царя оглушающее впечатление: всё, что предсказал Распутин, начало сбываться. Даже в мелочах.

Царь, стиснув кулаки, несколько часов просидел у себя в кабинете за письменным столом. Разные мысли рождались у него в голове, разные наказания он придумывал для великого князя, но в конце концов сделал то, что Распутин предсказал в разговоре со своим секретарём: подписал распоряжение об отстранении великого князя от командования действующей армией и назначил его командующим армией, расположенной на Кавказе. Это было крупное понижение, это вообще было отстранение от дел.

Николай Николаевич, находясь в Ставке, не поверил указу царя, пришедшему к нему по телеграфу, он ещё целых три дня оставался там и продолжал командовать войсками и разрабатывать операции. В это время с Николаем Вторым повидалась царица-мать, постаралась убедить его в неправоте действий, в том, что он принял слишком поспешное решение, но царь в ответ лишь отрицательно качал головой и никаких доводов не принимал.

Никто, ни один человек в мире не мог убедить его в обратном. Распутин попал в точку. Как это ему удалось, как он высчитал телеграмму, кто его предупредил о ней — загадка.

Когда царица-мать приехала к сыну во второй раз, тот вообще не стал слушать её, а, неожиданно отвердев лицом, вызвал к себе дежурного генерал-адъютанта и приказал подать в Ставку к Николаю Николаевичу царский поезд, который должен переместить великого князя вместе с адъютантами, штабом и челядью на Кавказ, к месту его новой службы.

Царица-мать была этим потрясена не меньше, чем её сын, получивший с фронта злополучную телеграмму, предсказанную Распутиным. Уехала она от сына бледная, с жёстким взглядом низко опущенных глаз. Когда сын хотел проводить её, она сделала рукой резкий взмах:

— Не надо!

Командование российскими войсками Николай Второй принял на себя.

Царь дважды выслушал Распутина насчёт Хвостова, покивал головой, обещая, что подумает, и, судя по всему, оба раза забывал об этом. А может, и не забывал — лишь вид делал, что ничего не помнит, — забот у него было полным-полно, голова болела, большую часть своего времени он теперь проводил в Ставке, в Петрограде был только наездами — утром он поднимался с опухшими пьяными глазами, и если бы не генерал Алексеев, занимающийся за него делами Ставки, положение на фронте вообще было бы плохим. Царь не справлялся с той нагрузкой, которую добровольно возложил на собственные плечи.

Он уже много раз ругал себя за то, что поддался нажиму, согласился снять своего дядю Николая Николаевича с поста Верховного главнокомандующего — пусть бы себе дядя бегал, суетился, орал, расстреливал трусов и сдирал погоны с генералов, матерился и устраивал пьяные оргии, и отвечал бы за дела на фронте он, и Россия волком бы смотрела на него, а не на своего государя.

Но дело было сделано, возвращать что-либо на «круги своя» было поздно.

Хвостов же тем временем умудрился проштрафиться, сидел теперь уже не на Волге, а у себя на родине, в Орловской губернии, в жуткой глухомани, общипывал курам хвосты в собственном имении и все свои несчастья валил на лишнее ведро водки, которое он выпил на знаменитой Нижегородской ярмарке и в таком, благоухающем отрыжкой, с растрёпанной головой, виде решил приударить за смазливенькой актрисочкой одного погорелого театра, прибывшего в Нижний Новгород поправлять свои дела.

Он и канул бы в нети, как до него сделали многие мужи, таскавшие кожаные губернаторские портфели, если бы не его ум, не его изворотливость и дьявольское, не менее острое, чем у Распутина, чутьё, распутинское покровительство — «старец» ещё не отвернулся от Хвостова, — да неправдоподобное везение. За актрисочку ту он вообще мог угодить в острог, но не угодил ведь...