Царский угодник. Распутин - [115]

Несколько минут он стоял на перроне, покачиваясь на сделавшихся непрочными ногах и вглядываясь в людей, идущих вдоль вагонов, потом взялся рукою за грудь и, болезненно морщась, помял её. Губы у него были синие — прихватывало сердце.

   — Что, дядя, колосники в печке горят? — Его толкнул локтем в бок высокий белобрысый парень с молочно-пунцовыми щеками и белёсыми, едва заметными на лице бровями. — Здорово перебрал, что ли?

   — Перебрал, — вяло качнул головой Распутин.

   — Похмелись из лужи — легче будет.

Распутин сплюнул под ноги, отвернулся от парня. Тот захохотал и исчез в толпе.

   — О-отец Григорий, извиняй, что запоздала, — услышал он певучее, ласковое, повернулся на оклик. К нему по перрону стремительно двигалась — почти бежала — грудастая женщина в утеплённой бархатной накидке, отороченной узкой полоской дорогого меха. — О-отец Григорий, родненький...

   — Анисья Ивановна, наконец-то! — Распутин, пошатываясь, двинулся навстречу Анисье Решетниковой, богатой купеческой вдове, обнялся с ней, облобызался, потом, стремительно обернувшись, воскликнул растерянно: — А вещички-то мои, а?.. Где они? — Кинулся назад, к столбу, около которого тупо озирал перрон несколько минут назад.

Жёлтый кожаный баул, который он оставил у перронного фонаря, слава Богу, находился на месте. Распутин вернулся, стёр рукою пот с побледневшего лица.

   — Всё в порядке? — поинтересовалась вдова.

   — Да. Не то ведь народ нынче какой пошёл, и особенно в Москве, — стоит только малость отвернуться, как уже подмётки с сапог срезают. Свинчивают ребята — и не морщатся.

   — Поехали, отец Григорий, — вдова потянула Распутина за рукав. — Обед стынет!

Ехали в персональном экипаже Анисьи Ивановны. Распутин восхищённо крутил головой:

   — Весна тут у вас... Не то что у нас. Благодать!

   — Весна везде, — строго заметила Анисья Ивановна.

   — Не скажи, матушка. Везде, да не везде. В Питере, к примеру, весны нет. Сопли какие-то там, а не весна. Идёшь по улице, а сопли на боты наматываются.

Воздух в Москве был прозрачный, сухой, в розоватой подрагивающей дымке растворялись купола церквей, дома были светлыми, от них исходило ощущение покоя и уюта, на чистых, обсосанных солнцем по самые корни куртинах снега собирались и радостно галдели птицы, среди них Распутин заметил несколько галенастых, крупноклювых грачей, потыкал пальцем.

   — Эвон, эти и сюда уже добрались, а к нам — ни гуту... Ох, благодать! — Он шумно, со слёзным всхлипыванием, вздохнул. — Жить хочется!

Жить в Москве Распутин старался по-настоящему, на широкую ногу. Вечером он вместе с Анисьей Ивановной, журналистом Соедовым и вызывающе красивой, яркой девушкой, которую величал Розой — личность её не была установлена даже полицией, но есть предположение, что это была Елена Джанумова, — поехал в знаменитый «Яр» на окраину Москвы.

В «Яре» было шумно. Пел цыганский хор, молодёжь пробовала танцевать «кэк-уок» и «матчиш»[39] — модные, но очень сложные танцы, и не у всех это получалось, купцы пили шампанское из изящных туфелек красавиц, специально для этой цели приглашённых, офицеры вхолостую щёлкали курками револьверов и радостно хохотали, когда кто-то пугался, — в общем, здесь царила та самая атмосфера, которую Распутин любил.

Час был поздний — одиннадцать ночи, несколько минут двенадцатого, стол, заранее заказанный, уставлен едой и напитками. Отдельно, целой батареей, громоздились бутылки с мадерой — пыльные, их специально не протирали, считая, что Распутин предпочитает пить именно из таких бутылок, сохраняющих дух и тень глубоких подвалов. В центре стола, в большом глиняном блюде, грудились чёрные сухари — персонально для «старца», так велела Анисья Ивановна.

Распутин вёл себя тихо, почти не разговаривал, на вопросы Анисьи Ивановны отвечал односложно и пил, много пил, раз за разом наливая мадеру в бокал с низкой ножкой.

   — Ты чего это, отец Григорий, всё молчишь да молчишь? — встревожилась Анисья Ивановна. — Не заболел ли, часом?

Впрочем, вдова тоже стала молчаливой и сильно осоловела — не от выпивки, а от закуски: чем больше она ела, тем меньше реагировала на происходящее и ещё меньше соображала.

   — Уже нет, — ответил Распутин. — Был болен ранее... В поезде. Бес пробовал на меня напасть, а сейчас ничего, прихожу в себя. Бес кое-где меня внутри поцарапал, винцом вот залечиваюсь.

   — Залечивайся, залечивайся, — благодушно разрешила Анисья Ивановна.

За столом тем временем появилось пополнение — вызывающе красивая женщина аристократической внешности, на которую Распутин, занятый Розой, не обратил внимания и не расслышал имени-отчества, и Семён Лазаревич Катульский — с ним Распутин уже познакомился, днём встречался «по делу» и даже успел вспрыснуть «дело» двумя бутылками мадеры.

А Розой «старец», похоже, занялся всерьёз. Она восторженно, не скрывая восхищения, смотрела на Распутина.

   — Ну, чего, молодая, чего рот раскрыла? — спросил тот подчёркнуто ласково. — Как жизнь-то?

Роза попунцовела, глаза у неё вспыхнули ярко, призывно, хотела что-то сказать Распутину, но язык у Розы словно бы онемел.

   — Бывает, — добродушно махнул рукой Распутин, — не огорчайся, милая, ты ещё молода, у тебя таких огорчений знаешь ещё сколько впереди будет? О-о-о! — Он приблизился к Розе, под столом неприметно, стараясь, чтобы не засекла старая вдова-купчиха, наступил ей на ногу.