Царевна Софья - [113]

Подписание Нерчинского трактата нельзя считать поражением русской дипломатии, как иногда делают историки. В сложнейших условиях переговоров под угрозой применения китайской стороной военной силы российское посольство решительно отвергло претензии на русские земли вплоть до Нерчинска и добилось вполне приемлемых условий мира. Удержать за собой Приамурье в тогдашней ситуации Россия была не в состоянии. Цинское правительство твердо вознамерилось уничтожить Албазинский форпост и не допускало возможности сохранения его под властью русских государей. Дальнейшее упорствование российских послов в данном вопросе непременно привело бы к срыву переговоров и началу широкомасштабной войны с Китаем, для ведения которой у России было слишком мало сил на дальневосточных рубежах. Кроме того, Русское государство в тот момент воевало с Турцией и Крымом, поэтому эскалация напряженности на Амуре угрожала перспективой вести войну на двух противоположных направлениях. Борьба с Цинской империей была бы крайне тяжелой. Из-за огромных расстояний Россия не имела возможности в короткие сроки перебрасывать значительные контингенты войск из центральных районов на Дальний Восток, поэтому китайская армия имела в этом регионе неоспоримое преимущество. В случае войны с Китаем в тогдашних условиях территориальные потери России могли бы оказаться более значительными — вплоть до Нерчинска и берегов Байкала. Отказ от Албазина, устроивший китайскую дипломатию и способствовавший заключению договора, позволил закрепить мир и дружественные отношения между Россией и Цинской империей.

Глава пятая ВЗЛЕТ И ПАДЕНИЕ

Вокруг двойного трона

Государственно-политическая обстановка 1682–1689 годов была поистине уникальной для русской истории: формально у власти находились два царя, а фактически страной от их имени самодержавно правила сестра царевна Софья, причем ее власть, как это ни странно, не имела под собой никакой законодательной основы. Тем не менее двойной трон[14], на котором во время пышных церемоний восседали коронованные братья, в сложившейся к тому времени системе русского абсолютизма служил лишь декорацией. В России не могло быть одновременно двух правителей, поскольку подобная форма власти противоречила бы упрочившемуся со времени Алексея Михайловича принципу самодержавия. Так как ни один из братьев по разным причинам не был способен реально осуществлять функции монарха, эту задачу взяла на себя Софья — единственная представительница царской семьи, имевшая для этого не только желание, но и способности.

Вопрос о политической опоре власти правительницы является крайне сложным и до сих пор открытым. Можно, подобно А. С. Лаврову, кропотливо изучать соотношение семейных и политических группировок в составе Боярской думы и Государева двора или, как П. Бушкович, отслеживать перипетии борьбы вокруг двойного трона по донесениям иностранных дипломатов из Москвы на родину, но всё равно механизм осуществления государственной власти рассматриваемого периода останется загадкой. Единственный выход для историка, по нашему мнению, заключается в априорном понимании того непреложного факта, что Софья правила вполне самодержавно, оставляя боярам лишь ограниченные совещательные функции. Власть правительницы в очень малой степени зависела как от соотношения сил боярских кланов, так и от политической возни вокруг престола. При осуществлении монархических полномочий Софья опиралась на вполне сформировавшуюся к тому времени приказную бюрократию и на достаточно узкий круг доверенных лиц, занимавших ключевые посты в государственном аппарате.

Братья, восседавшие на двойном троне, являли собой разительную противоположность. Иван Алексеевич имел вид тяжелобольного человека. Патрик Гордон описал свои впечатления от аудиенции у старшего царя: «Я подошел и поцеловал руку его царского величества, который был больным и немощным, выглядел печальным и ничего не говорил, а от его имени спросил о моем здоровье и похвалил меня за службу его боярин».^{342}

Фуа де ла Невилль утверждал, что на царя Ивана «страшно смотреть»; «будучи полностью парализованным», он проводит всю жизнь в поездках на богомолье.^{343} Генрих Бутенант отмечал, что он «слеп и косноязычен».^{344} По словам австрийского посла Иоганна Хёвеля, во время аудиенции Иван «едва мог стоять на ногах, и его поддерживали два камергера под руки»; «говорил он слабым и неясным голосом». Тот же автор пишет: «Иван нездоров и недалек»; «никому не тайна, что старший по слабому состоянию умственных и физических сил не способен на управление».^{345} Саксонский дипломат Георг Адам Шлейссинг писал: «Старший царь Иван Алексеевич вообще был обижен природой… поскольку он не может ни видеть, ни говорить как следует, ни даже держаться хоть немного по-царски или властно. Он постоянно носит зеленую тафтяную повязку, которая скрывает его лицо, так как глаза его то и дело мечутся туда-сюда. С другой стороны, он очень благочестив и набожен».^{346}

Свидетельства современников не позволяют точно определить характер недугов царя Ивана. Во всяком случае нет достаточных оснований утверждать, что он был слабоумен. Вряд ли правильны диагнозы, «поставленные» двумя известными историками. Брюс Линкольн полагает, что Иван Алексеевич страдал синдромом Дауна; Н. И. Павленко утверждает, что «подслеповатый Иван» с детства «изъяснялся… с трудом, был косноязычными отставал от сверстников в развитии. Современные нам медики называют таких детей дебилами».