Царь Голливуда - [14]

— Эй! — заговорила она. — Вы только посмотрите, что это тут ползает! Гляньте, что тут такое выползло из мусора?

Алекс неуклюже поднялся на ноги и начал отступать. Все они теперь уставились на него. В первый момент Алекс прекрасно рассмотрел девочку. Она была чуть старше его, лет примерно двенадцати-тринадцати, с темными, колючими, маленькими глазками, угрюмым капризным ртом и коричневыми волосами. Она была вполне хорошенькой в этой круглолицей разновидности грубоватой женской красоты.

— Тебя кто сюда пустил? — спросил один из мальчиков. — Тебя звали сюда?

— Ты шпионил за нами? — спросил тот, из дальнего угла, выходя вперед и на ходу застегивая брюки. В голосе его звучала угроза.

— Маленькая крыса, — сказала первая девочка. — Вы видите, он ведь был здесь, лапал мои ноги, маленькая грязная свинья!

— Нам бы следовало проучить его, дать ему как следует по башке, — откликнулся старший мальчик.

— Ну так что ж ты? Преподай этому отродью урок!

Ужасаясь, Алекс начал пятиться к двери, его обвинители угрожающе приближались к нему; он спотыкался, пятясь задом, ногами нащупывая свой путь. Один из мальчиков пнул его так грубо, что он отлетел к двери. Девочка, обнаружившая его, приблизила к нему лицо, жестко, презрительно уставясь в его глаза; она втянула щеки, будто сосала леденец, ее рот странно шевелился, и вдруг Алекс догадался, что она делает: она собирает во рту слюну; и вот, весьма демонстративно, она открыла рот и плюнула ему в лицо. Кто-то пнул его в голень, кто-то толкнул локтем в живот. Алекс попытался открыть дверь, но все дружно навалились на него, прижав к двери, так что открыть ее было невозможно. Все же он ухитрился приоткрыть ее и вставил ногу в образовавшуюся щель; ребята продолжали бить его и пинать, и теперь обе девочки плевались в него, часто и ритмично. С огромным напряжением он протиснулся большей частью тела в дверную щель, но ему все никак не удавалось освободить руки. В какой-то момент ему показалось, что он вообще не сможет освободиться, просто не хватит сил; те, внутри, пытались втащить его обратно, но Алекс отчаянно дергался в жажде освобождения. Наконец неимоверным усилием — ему даже показалось, что рука вышла из сустава — он ухитрился выдернуть себя окончательно, упав на колени на верху лестницы. Обе девочки выскочили за ним следом. Злясь на то, что он вырвался, они толкали его, безостановочно плюясь, бешено раздувая щеки и плюясь, раздувая щеки и плюясь… Все его лицо было в потеках слюны. Он качался на краю лестницы, руками стараясь защитить лицо от этих мерзких, унизительных атак; отшатываясь от них, он сделал шаг назад, оступился, потерял равновесие и скатился с лестницы на тротуар, сильно ударившись коленями о твердый бетон; в начале падения его руки пытались ухватиться за что-нибудь, чтобы задержать падение, но ничего не подворачивалось, что поддержало бы его, и он грохнулся вниз, со всех ступенек лестницы, и остановился только тогда, когда плечо его с размаху ткнулось в железную перекладину у основания. Боль от удара была так сильна, что у него потемнело в глазах, но все же он постарался скорее вскарабкаться на ноги и побежать, и бежал он так быстро, как только мог. Пробежав примерно сотню ярдов[3], он оглянулся, но погони не обнаружил и побежал дальше. Теперь боль в плече, пережитый ужас и унизительность посланного судьбой испытания возбудили в нем страшную жажду, удушливые рыдания вырывались из его груди. Каждый член его тела болел и причинял боль, но плечо причиняло наибольшие страдания, и он старался не сгибать левую руку, потому что малейшее движение вызывало такие вспышки боли в плече, что ему казалось, он вот-вот потеряет сознание, так это было невыносимо. В нескольких местах у него кровоточило — на плече, на коленях, на лбу; и еще он не мог, как ему казалось, вдохнуть достаточно воздуха, воздуха легким не хватало.

Уже начали сгущаться сумерки, и вдруг новый страх возник и овладел им: он не представлял, где находится, улицы вокруг были совершенно неизвестны. С нарастающей паникой он бежал к очередному перекрестку, безнадежно осматривался там в поисках знакомых примет, но нет, все было чужим и угрожающим. Он попытался пойти в другом направлении, но чем быстрее бежал, тем более ощущал себя потерянным. Он всхлипывал непрерывно, и не столько даже от физической боли, сколько от обиды. Но даже в таком плачевном состоянии, в силу своего воспитания, он не мог обратиться за помощью к людям, идущим по улице. Некоторые прохожие останавливались и спрашивали, что случилось, но поскольку мальчик не отвечал и тотчас убегал, они шли себе дальше, пожав слегка плечами. Мысль просить кого-то о помощи страшила его даже больше, чем то, что он потерялся. Эти чужие улицы имели вид грубый, холодный и жесткий, но люди казались Алексу еще грубее и жестче и, кроме того, он чувствовал, что просьбы о помощи еще больше унизят его. Становилось, однако, все темнее, и мальчик подумал, что ночью, возможно, ему легче будет отыскать дорогу домой. Мысли его путались, он все неистовее искал направление к дому, но бегал, очевидно, кругами, попадая туда, где он уже был. В сумерках, в состоянии боли, путаницы и головокружения, множество зданий — на расстоянии — казались знакомыми и внушали надежду, волнуя его и заставляя бежать быстрее, но, приблизившись, он видел, что снова ошибся. Он метался таким образом почти два часа и, наконец, почувствовал себя так скверно, что подумал, будто уже умирает, голова шла кругом, ноги подкашивались, и он увидел, что на него опрокидываются дома, как если бы весь земной шар сдвинулся со своей оси. Когда сознание вернулось к нему, вокруг стояла небольшая группа людей и крупный человек в униформе склонился над ним, спрашивая, что у него болит. Когда до его сознания дошли слова о госпитале и о карете скорой помощи, он испугался и начал кричать: