Царь Голливуда - [12]

* * *

Он ушел. Сбегая вниз по лестнице, Алекс чувствовал себя весьма отважно. До этого он никогда не уходил, не предупредив матери о том, куда идет, и обычно он выходил из дому с определенной целью: купить что-то в магазине, принести что-нибудь, но даже и в этих случаях он должен был идти прямо по курсу, не задерживаясь на улице. Теперь же он вышел без всякой цели. На ступеньках сидели дети, но они давно привыкли не обращать на Алекса внимания, они знали о нем только одно — воображала Сондорпф никогда не играет с ними.

— Эй! — окликнул их Алекс, сбегая с лестницы, но прозвучало это не очень уверенно.

Они будто не слышали его. Ну и ладно, он и так не собирается ни с кем из них иметь дела. Сутулясь, хотя отец всегда запрещал ему сутулиться, засунув руки в карманы, что тоже было запрещено, издавая шумное гудение и жужжание и даже нечто вроде свиста, он выкатился на улицу. Это был жаркий весенний день. Алекс свернул за угол и направился под эстакаду надземки, где было прохладно и сумрачно: стальная конструкция, нависшая над головой, отбрасывала на землю путаные и резкие узоры теней, а когда прошел поезд, земля под ногами задрожала и затряслась. Поезд уволок за собой тень, и солнце вновь ударило в глаза Алексу, заставив его зажмуриться. Собаки и кошки, тощие, пыльно-серые создания улиц, шныряли повсюду, вынюхивая что-то возле мусорных баков, вороша отбросы в поисках пищи, но, не находя почти ничего съедобного, все же картофельными очистками и арбузными корками пренебрегали. Они рычали и ворчали друг на друга, а подчас устремлялись на замеченную мельком большую крысу почти с кролика величиной, которая осмелилась юркнуть из-под эстакады надземки в сторону мусорных баков; визжа и лая, кошки объединялись с собаками, и начиналась большая охота: клубок двигался зигзагообразно, они мчались за крысой, но она постоянно меняла направление, и клубок катился назад и опять вперед, через улицу, по тротуарам, под эстакаду, и опять оттуда, и снова туда… Алекс не мог оторвать глаз от зрелища этой погони, которую раньше он наблюдал лишь из окна квартиры, а теперь видел вблизи; это всегда вызывало у него отвращение, а сейчас — особенно.

Пройдя немного, Алекс свернул направо, так, без особых причин; он шел теперь по совершенно незнакомой ему улице, ее не было видно из окон, а ни отец, ни мать не ходили с ним в этом направлении. Дома вдоль улицы в большинстве своем были того же типа, что и дом, в каком жил он сам: трех- и четырехэтажные особняки старой постройки, с железными перилами лестниц, ведущих к подъездам. Нижние этажи в основном заняты магазинами и деловыми конторами, а в остальных этажах размещались жилые помещения. Избыток тускло-коричневого цвета, которым окрашены стены, непривлекательный вид вывесок, написанных где по-еврейски, где по-английски, а где так и вовсе на незнакомых Алексу языках, все это обезображивало дома. Железные опоры, поддерживающие дверные проемы одного такого дома, кто-то выкрасил спиралеобразно красными и белыми полосами, как на вывеске парикмахера. На стекле полуподвального окна было выведено слово "Деликатесы". Другое окно на первом этаже было украшено тремя словами: "Бандажи, поясные ремни". Было множество других надписей, типа "Комнаты от полутора до двух долларов". Конная телега, наполненная большими деревянными бочками, разгружалась двумя людьми, катившими бочки вниз, по ступенькам, ведущим в полуподвальное помещение при ресторане, называющемся "Тригенос". Уведомление о ценах, кое-как нацарапанное мелом на школьной доске, приделанной у входа, гласило: "Тушеное мясо молодого барашка 25 центов, говядина тушеная 25 центов, отварная курица 35 центов, курица жареная 40 центов, жареная говядина 40 центов". Ароматы, распространявшиеся по улице, нельзя было назвать особенно аппетитными, и Алекс пошел быстрее. Дальше он увидел несколько портновских мастерских, в окнах которых он мог разглядеть женщин, строчащих на машинках, и мужчин в нарукавниках и подтяжках, которые гладили большими, тяжелыми утюгами, применяемыми в портновском деле для отпаривания, и из-под них действительно вырывались паровые облачка.

Группка ребятни, стоящая на улице, видя, что Алекс слоняется без дела, подозвала его, но он знал, что любой контакт с ними ему запрещен и от кого бы не исходило приглашение, дружелюбно ли оно или перемежалось задиристой бранью, он игнорировал его и быстро уходил. Приблизившись к перекрестку, мальчик заколебался, какой ему выбрать путь. Никогда до этого не было у него такой свободы выбора. Как бы то ни было, он привык всегда следовать тому маршруту, который назначала ему мать, и это не позволяло сбиться с пути. Теперь же он находился здесь — и это придавало ему злости и отваги — по собственной инициативе, здесь, на запретных улицах, наперекор матери, размышляя, какой путь выбрать. На минуту он почувствовал страх: если бы его мать знала, как он ее ослушался, она бы невероятно растревожилась, — но откуда ей было узнать? Она сказала, что вернется не раньше вечера; и это было так прекрасно, ясный день, а вокруг масса всего, на что стоило посмотреть, и чувствует он себя преотлично, взволнованно и оживленно: каждый его шаг увеличивал размеры мира, который он знал, давая ему возможность острее почувствовать все прелести приключения и вообще всю прелесть жизни. Вокруг было полно прохожих — люди идут и идут, со звоном проезжают трамваи, дети, такие же, как он, играют в свои игры, прыгая, скача и бегая друг за другом. У каждого перекрестка, к которому он подходил, ему открывались новые и удивляющие его перспективы. Теперь, стоя на углу и раздумывая, куда лучше пойти, он во всех направлениях видел богатейшие возможности разнообразия. В глубине улицы, продолжающей ту, на которой он стоял, виднелся разрушенный дом. Неподалеку прямо на тротуаре стояла груда вынесенной мебели, к которой продолжали и продолжали прибавлять то, что раньше стояло в комнатах; часть вещей уже была погружена на телегу; человек, стоя на высокой приставной лестнице, раскрашивал вывеску; женщина, высунувшись из окна четвертого этажа, спорила с кем-то стоящим внизу; другая женщина развешивала выстиранное белье на веревке, привязанной к пожарной лестнице. Мальчик смотрел и в других направлениях, и видел вдали главную оживленную улицу с весьма напряженным уличным движением. Он решил повернуть налево, потому что услышал доносившийся с той стороны нежный зов музыки; выясняя, откуда он исходит, мальчик обнаружил, что музыка слышится из полуподвального ресторанчика, чей владелец за неимением в этот час клиентов обучал своего маленького сына игре на цитре. Алекс постоял здесь немного, с удовольствием прислушиваясь к мелодичным звукам, но когда владелец ресторана, заметив его, поманил приглашающем жестом, он тряхнул головой и быстро убежал. Он продолжал бежать, чувствуя, как весь переполнен энергией. Воображая, что кто-то бежит за ним, он повернул в боковую улочку и отсюда еще раз повернул, попав в путаницу еще меньших и еще более узких проулков. На бегу он выдумывал истории о том, почему его преследуют. Грусть внезапно охватила его. С тех пор как он ушел из дому, прошло более часа, а ведь он никому не сказался. Ему стало жалко себя, он позавидовал другим детям, тем, которым не нужно сидеть с утра до вечера в своих комнатах и смотреть в окна. Правда, они, эти дети, были грязными и грубыми, но все же казались ему счастливыми в своей свободе. Он поднял камень и бросил его изо всех сил вдоль улицы; потом он поднял еще камень и попробовал забросить его дальше. Ненадолго он увлекся этой игрой, поднимая камни и бросая их и каждый раз стараясь докинуть дальше. Он так заигрался, что даже не заметил, как почти впритык приблизился к ветхому, доживающему свой век строению. Многие его окна были разбиты; после нескольких попыток он достиг цели — забросил камень в одно из окон второго этажа и услышал, как он стукнулся об пол и как на этот звук откликнулось гулкое эхо. Ступени перед ним были загажены, казалось, всеми собаками старого дома и вдобавок усеяны разнообразным мусором, скопившимся здесь за несколько месяцев. Дверь вся исписана словами, смысла которых он не понимал; каракули, намалеванные краской или процарапанные на дереве. Стоя на лестнице, он видел внутренность полуподвала, который с какого-то момента использовался, очевидно, как общая мусорная свалка: запах, исходивший оттуда, был весьма неприятен и заставил его сморщиться и зажать нос. Стоя у двери, он не решался продолжить свои исследования. Окна на этом уровне были забиты досками, мешая заглянуть внутрь, но он услышал звуки голосов и какой-то возни. Толкнув дверь, он обнаружил, что она не заперта. Он вошел.