Capodanno - [4]

Она что-то пробормотала и бросилась к дверям. Они не запирались на ночь, и она тихонько прошмыгнула на второй этаж.

Чтобы пройти к своей комнате, ей надо было идти через столовую, где каждый день эмигрантам подавали макароны или курицу. Где после них обедал вся семья синьоры Сильвии — очень долго, ругаясь бросаясь приборами, стукая по столу стаканами, выплескивая из них минеральную воду, но чаще вино. Выбегая из комнаты с возгласами «ваф ан куло!» и возвращаясь к столу до следующего взрыва, который следовал молниеносно за первым.

Она увидела горящую лампу на столике, рядом стояла коляска, а на стуле сидела спящая синьора Сильвия с газетой.

— Синьерочка вы моя, Сильвия! Прости меня, синьерочка!

Спросонья синьора Сильвия забыла о своей злости на нее и, только повторяя «ненте, ненте», прикладывала палец к губам — мол, тише.

В восемь утра по всему пансиону захлопали двери. Слышно было, как тащили и вносили что-то тяжелое, кого-то звали по-русски: синьора Сильвия размещала новых эмигрантов. В полдень в пансион пришел представитель еврейской организации, чтобы ознакомить новых эмигрантов с правилами и условиями эмиграции. Он передал ей письмо от мужа, пришедшее на адрес организации. Уйдя в свою комнату, она прочла письмо и расплакалась. Муж писал, что ни в чем не виноват, что не звал ее и что теперь ей самой придется «выкручиваться», а он едет в Лас-Вегас, чтобы поскорее жениться там на женщине… а она дура, что ей не сиделось в Ростове, где ее все знали, и в Доме культуры, где уважали… и пусть она ничего не ждет от него.

Она схватила коляску с ребенком, спустилась на первый этаж и побежала по улице. Натыкаясь на ящики, вынесенные из лавок, она повторяла себе: «Все. Вот и все». Вот она в фате, а вот муж ее уснул во время свадьбы, вот опять он прижимает ее в подъезде… ох, это не муж, а сосед, вот опять муж, и она никак не может прижать его к себе — живот у нее, она беременная — и все говорит ему на вокзале: «До встречи!» Любка с фотоаппаратом в родильном доме снимает ее с только что родившейся девочкой, и потом она уже сама бежит на главпочтамт посылать фотографии в Америку… Как карусель, замелькали картинки прошлого. Она села в садике и заплакала. Пожилая итальянка спрашивала, что с ней, и она, как синьора Сильвия ей, отвечала: «Ненте, ненте». Разозлившись на себя, она убежала из садика. Она представляла себе концертный зал и на сцене выступает группа девочек. Все аплодируют и кричат: «Браво! Постановщика! Хореографа!» Она выходит на сцену в длинном платье, так что ног не видно, и кланяется, и все опять кричат: «Браво!» А он сидит в зале — один, несчастный и лысый. Остановившись у античных развалин, она опять заплакала и, повторяя, что все кончено, подумала, что никому на свете не нужна со своими кривыми ногами и плохими зубами.

Вечером она проехала в Остию, оставив ребенка с новой соседкой, за которой через три дня должен был приехать муж. Из Америки. На почтовой площади почти никого не было. В освещенных окнах домов вокруг мигали елочки. Она увидела знакомую ей с прошлого раза парочку и стала расспрашивать их о «молодящейся» в искусственной шубке. Те вспомнили ее и сказали, что она уехала вчера в Нью-Йорк. «С пожилым евреем из Москвы», — почему-то подумала она. Старички сочувствовали ей и сокрушались: «Как люди меняются здесь…» Она подумала, что не меняются, а становятся самими собой, и пошла в кафе.

Она заказала рюмку коньяку, курила слабенькие сигаретки и сожалела, что не стащила гашишную самокрутку у израильтянина. Она смеялась над собой и над своим излюбленным «мир не без добрых людей». Над тем, что ей действительно место в Ростове, как сказал израильтянин. И что смысл слова «свобода», которое так часто повторяли по «Голосу Америки», ей так же непонятен, как и то, что вот сию же секунду она не может побежать за угол к Любке. «Сопливые дети правильно израильтянин сказал. И все за нас сопли всегда утирали: бабушка, школа, подружка, профсоюз…» Хотела добавить «муж» и рассмеялась: «Уж он-то действительно утер мне нос!» Заплатив за коньяк: «Боже! Это ведь три пары колготок на „сольдо“ и помада!» Она вернулась на почтовую площадь. Парочка разыскивала ее.

— Мы нашли вам очень подходящий вариант. Не бойтесь — это наша знакомая. Чудная женщина. Одинокая. Кто-то отказался от комнаты, освободившейся в ее квартире… Она и за девочкой вашей приглядит… Чудная женщина…

Квартира была миленькой, как бы она выразилась в другом настроении. Комната выходила окнами в садик. Хозяйка, напоминавшая ее тетю, извинялась за стол посередине кухни.

— Все-таки праздник. Обычно он стоит в уголке, у окна.

Они пригласили ее за стол. Она выпила с ними водки, поела обязательного салата оливье. «Кто я им? Кто они мне?.. Чужие мы», — подумала она и собралась уходить. Старички предлагали ей остаться — куда, мол, ей спешить — но она ушла.

На платформе никого не было. Она ждала электричку тридцать минут. Села в полупустой вагон. Подвыпившая компания итальянцев громко смеялась. Двери уже закрывались, когда в вагон вбежал молодой парень. Она видела его на почтовой площади с пожилой женщиной. Он, видно, тоже ее узнал и сел напротив. Ей не хотелось с ним разговаривать, и она уставилась в черное окно. Парень поглядывал на часы. Они уже приближались к Риму. Итальянцы стали хлопать в ладоши. Парень еще раз взглянул на часы и вздохнул. «На свиданку, наверное, опаздывает», — подумала она.