Может, я легкомысленная какая-нибудь? Только что больница, а теперь вон куда мчусь. Но нет, она не чувствовала себя легкомысленной. Потому что ехала совсем не на веселье. Не на веселье… Ох!
«Ладно. Будем объективны, как скажет Надя. Он заболел из-за меня. И плюс ещё эти двойки… А кому охота, чтоб тебя склоняли на разных собраниях, задушевных беседах и на советах отряда — да мало ли их, „форм работы“. И все: „Ну что же ты, Некрасов? Ну чего тебе не хватает?“ Тут уж ему, конечно, всё припомнили, всё! Это факт. И ехидство, и что слишком умного из себя строит… У такого человека, как Севка, грехов, конечно, хватает. Даже с избытком.
А ведь ясно: он знал, что ему достанется это удовольствие. И однако сделал… И далеко не каждый мальчишка… Вернее, вообще вряд ли второй такой найдётся сумасшедший. И я буду уж слишком сильно строить из себя, если для меня, так поступают, а я — ничего…»
Тут она заметила, что разговаривает с собой Надиными мыслями и почти что даже Надиными словами.
Зачем я только согласилась, думала Лида, словно действительно её кто-то заставлял.
Вот и не знаю прямо, что теперь делать… Надя её уговаривала, и батянька её уговаривал. Говорили о разных людях, но про одно и то же — простить. Опять Севка и мама — такие разные — объединились в её мыслях.
Впрочем, голова разговаривала сама с собой, а ноги шли, а глаза искали нужное название улицы и потом номер дома. И вот она наконец оказалась в самом центре этого района, где враждующие партии называли себя пятиэтажниками и девятиэтажниками (Севка был, значит, пятиэтажником…), стояла перед нужным ей подъездом.
Она шла по лестнице — лифт отсутствовал. Лестница была узкая, и следующие пролёты висели над нею низко, как в пещере… Естественно, мысли эти приходили только от трусости… Она остановилась на площадке третьего этажа, у двери, в которую предстояло войти. Это была обычная дверь, обшитая для тепла чёрной стёганой клеёнкой.
Ну звони, чего ж теперь.
Звонок получился длиннее и настойчивее, чем она хотела: дззззз!
И тут же заметила, что дверь приоткрыта. И одновременно услышала голос: «Заходи, Лид». Ни за что бы не сказала, что это Севкин голос — вообще не узнала бы! Но конечно, она узнала.
Дверь равнодушно скрипнула и отворилась. Лида вошла в крохотную прихожую, с которыми мучаются все, кто живёт в блочных пятиэтажках. Вешалка с шестью крючками — пустая. Внизу ни ботинка, ни тапочки, ни сапога — полная пустота. Стул, зеркало, в котором можно увидеть себя только по плечи. Зато под ногами ковёр — шикарнейший ковёрчик, даже страшно об него ноги вытирать. Лида, конечно, вытерла — она же не какая-нибудь дикая. Но всё-таки, надо честно признаться, она впервые вытирала ноги об сцену из львиной жизни… Она разделась, глянула на себя в зеркало, ещё раз посмотрела на ковёр. Подумала: ну Севка же, у него всё по-особому…
— Можно?
— Иди сюда, Лид…
Он лежал по шейку утопленный в одеяло. Всё белое кругом, белая подушка. И жёлтое лицо. Да, он болел без обмана. Лида стояла у порога и смотрела на Севку, а Севка смотрел на неё. Последние лучи солнца пролетали за окном.
Лида много раз видела такие сцены в кино, в телеспектаклях — люди расстаются, а потом встречаются. И там, в этих фильмах, они прямо-таки кидаются друг к другу. Если взрослые, то обнимаются и целуются, если «из детской жизни» — жмут руки, хлопают по плечу и тому подобное.
На самом деле Лида никаких таких порывов не испытывала. Она как бы отвыкла от Севки. Забыла его, что ли. Даже заговорить с ним было неловко — с чужим мальчишкой.
Но разговаривать надо: приличия, разные там правила очень и не очень хорошего тона требуют. Они главнее нас! И вот слово за слово…
— Ты чего там стала? В памятники тренируешься?
— В надгробья! — она кивнула на Севку.
Ну и тому подобное — острить-то мы все теперь умеем. Все такие ильфы-и-петровы, что даже можно и чуточку поменьше. А вот серьёзно бы уметь разговаривать, по-человечески…
Они проскакали танцующим галопом по европам все темы и в том числе его болезнь — всё летело как в печку, и всё горело лучше, чем бумажное. Когда-то давно-давно, при первой встрече их у Нади, Лида сумела спастись от этого пустопорожнего остроумия. Теперь она попалась в его лапы и молотила, молотила, молотила без конца пустую солому. То же и Севка, причём у него, естественно, получалось ещё лучше раз в десять: Лида одну хохмочку, Севка три в ответ.
Сказать бы сейчас: «Брось ты это, Севка, что мы как конферансье!» А ведь это я, между прочим, я ему позвонила: надо поговорить. Ну так и говори!.. Наверное, она пропустила какое-то его очередное остроумие. Севка ждал ответа.
— Чаю… нету у тебя?.. — спросила неожиданно и неловко Лида.
— Это… на кухне, там, Лид… Я-то… — он пожал под одеялом плечами. — Ты иди, а я буду отсюда тобой руководить.
Это была однокомнатная квартира, так что в дверях не запутаешься. И вдруг она услышала Севкин крик — какой-то не простой, а можно сказать, отчаянный:
— Лида! Погоди!
Но было уже поздно. Она стояла посреди крохотной кухоньки. У батареи под окном горка разной обуви: кеды, тапки, старые ботинки — то, что неминуемо скапливается под вешалкой. Тут же вытертый половичок, которому следовало лежать на месте шикарного ковра. На столе немытая посуда и раскрытая книжка. Рядом — торопливо свёрнутое байковое одеяло со следами утюга, ещё что-то. А сверху фантик от мороженого «Чебурашка», старательно разглаженный, в картонной самодельной рамке… Лида сразу вспомнила, как они гуляли по зоопарку — в тот самый-самый первый их раз. Лида съела мороженое, а бумажку бросила — хотела в урну, да не попала. А Севка: «Сорить нехорошо!» И положил бумажку в карман. Вот она где теперь!
