Бывают дети-зигзаги - [103]
Он наклонился поближе, и я вдруг, сам того не ожидая, поцеловал его в лоб.
— И хорошо помни, Амнон: жизнь — это чутку света между тьмой и тьмой. И ты получше многих людей видел свет Феликса в этом мире.
Сверкнула голубая молния. И Феликс исчез.
Мы сидели молча. Я и отец. Спиной к спине.
С чего бы начать?
Спинами мы чувствовали дыхание друг друга.
— Так что с Габи? — я наконец набрался смелости.
— Ждет дома, — буркнул отец.
— Она… ушла от нас?
Я услышал, как он пытается почесать плечом заросшую щеку.
— Она предъявила мне ультиматум. До воскресенья я должен решиться.
В точности как я представлял. Все-то я знаю.
Мы помолчали. Потом отец прорычал:
— Пистолет все еще у тебя?
Я пощупал локтем карман. Нащупал там шарф. И все. Феликс вытащил пистолет из моего кармана, пока мы целовались! Я начал сдавленно смеяться, но из уважения к отцовской печали старался сдерживаться. Отец спросил вдруг:
— Ты почувствовал, что через два дня у тебя бар-мицва?
И тут я уже не выдержал и расхохотался. Отец молчал. Широкая спина его была как каменная. Я смеялся животом и пальцами, вперед и назад, отец повел плечами, пытаясь прекратить это, и вдруг расхохотался сам, и от его смеха меня подбрасывало, как на лодке, словно я был холодильником, с которым он танцует вальс, — так я в первый раз в жизни рассмешил его. В первый, последний и единственный — итого три раза.
Он ржал, как лошадь!
— Как все запуталось, — сказал он наконец. — И я в том числе.
Больше мне ничего было не надо.
— А про меня написали в газете, — сказал я, когда ко мне вернулся дар речи.
— В газете… Да ты всю страну поднял на ноги! И будешь еще говорить, что тебя не похищали.
— Но это ведь правда.
— Мне еще попадет за весь этот балаган. Да ладно, не привыкать. Выговором больше, выговором меньше.
Я примолк. Для себя я уже сделал выводы по поводу его работы в полиции. Я даже решил — пусть сослуживцы отца вообще не приходят ко мне на бар-мицву! Кому нужны их подарки? Я и так получил достаточно.
— И пусть выговор! — проговорил он вдруг, и спина его напряглась так, что я даже приподнялся над полом. — Что еще они мне могут сделать? Двенадцать лет одно и то же. Никакого продвижения, те дела, которые мне дают, — это стыдоба, а не дела.
Снаружи послышался вой сирены, гомон, топанье, отрывистые приказы.
— Вот, приехали, — сердито пробурчал отец. — Я велел Этингеру быть здесь в девять ровно. Не объяснил зачем. То-то он обрадуется. — И добавил мрачно: — Надеюсь, твоему деду хотя бы удалось от них сбежать.
Вечером мы отправились в ресторан: Габи, отец и я. Это был самый счастливый поход в ресторан в моей жизни, хотя кормили там не так шикарно, как тогда нас с Феликсом. За ужином я рассказал им обо всем, ну или почти обо всем, а уж если совсем по-честному — рассказал только чуть-чуть, потому что сразу понял, что о самом важном мне рассказать не удастся, самое важное так и осталось непонятным, нелогичным, неуловимым. Это как пытаться рассказать сон: он забывается прямо во время рассказа.
И все-таки кое-что осталось конкретным и ощутимым: из этого сна я вернулся с подарком, и он лежал у меня на коленях, и его можно было потрогать. Жаль, конечно, что у меня не было слуха и я так никогда и не научился играть на этой флейте — простой деревянной флейте, которую оставила мне Зоара, — и все-таки, когда мне плохо или одиноко, я сажусь на подоконник, свесив ноги, и подношу ее к губам, и прислушиваюсь к скрытым в ней звукам.
Потом мы заговорили об отцовском будущем в полиции — и выяснилось, что говорить, собственно, уже не о чем.
— Завтра утром я подаю рапорт об уходе. Видишь, эээ, Габи, я готов начать новую жизнь.
Габи покраснела и уткнулась взглядом в салфетку. А я вдруг понял кое-что: когда отец говорит свое «эээ…» перед «Габи», он это делает не для того, чтобы ее позлить, вовсе нет — он просто притормаживает на миг, чтобы с языка у него не слетело то другое имя, которое навсегда с ним.
— Я сделал большую ошибку, оставшись после Зоары в полиции на такой долгий срок, — сказал отец, и я был с ним согласен, и порадовался тому, как легко он произнес имя Зоары. — Я завалил себя работой и совсем не видел реальной жизни — а она, оказывается, была совсем близко.
У меня приоткрылся рот. Долгие годы я не слышал от него таких слов. Как будто это Габи подготовила для него речь. Кстати, сама Габи промолчала почти весь вечер. Видно, ждала его решения.
— За последние несколько дней я понял, кто и что для меня важнее всего и какой жизни я хочу. Этот вечер я хочу посвятить переменам.
Он порылся в кармане пиджака и вытащил оттуда маленькую квадратную коробочку — точь-в-точь такую, какие в кино вытаскивают из кармана вдовцы, когда хотят обратиться к гувернантке своих детей с особым предложением.
— Папа! — воскликнул я. — Ну подожди же!
Я дернул из кармана уже порядком измятый шарф, я тащил и тащил его, как фокусник из шляпы, да я и был фокусником, и наконец расстелил шарф на столе, прозрачный, сиреневый, и дождался, пока он уляжется спокойно, и выложил на него, прямо на середину, последний золотой колосок.
— Это тебе, — сказал я Габи.
Она обеими руками закрыла лицо, но слезы просачивались даже сквозь пальцы.
По улицам Иерусалима бежит большая собака, а за нею несется шестнадцатилетний Асаф, застенчивый и неловкий подросток, летние каникулы которого до этого дня были испорчены тоскливой работой в мэрии. Но после того как ему поручили отыскать хозяина потерявшейся собаки, жизнь его кардинально изменилась — в нее ворвалось настоящее приключение.В поисках своего хозяина Динка приведет его в греческий монастырь, где обитает лишь одна-единственная монахиня, не выходившая на улицу уже пятьдесят лет; в заброшенную арабскую деревню, ставшую последним прибежищем несчастных русских беспризорников; к удивительному озеру в пустыне…По тем же иерусалимским улицам бродит странная девушка, с обритым наголо черепом и неземной красоты голосом.
Целая жизнь – длиной в один стэндап. Довале – комик, чья слава уже давно позади. В своем выступлении он лавирует между безудержным весельем и нервным срывом. Заигрывая с публикой, он создает сценические мемуары. Постепенно из-за фасада шуток проступает трагическое прошлое: ужасы детства, жестокость отца, военная служба. Юмор становится единственным способом, чтобы преодолеть прошлое.
По улицам Иерусалима бежит большая собака, а за нею несется шестнадцатилетний Асаф, застенчивый и неловкий подросток, летние каникулы которого до этого дня были испорчены тоскливой работой в мэрии. Но после того как ему поручили отыскать хозяина потерявшейся собаки, жизнь его кардинально изменилась - в нее ворвалось настоящее приключение.В поисках своего хозяина Динка приведет его в греческий монастырь, где обитает лишь одна-единственная монахиня, не выходившая на улицу уже пятьдесят лет; в заброшенную арабскую деревню, ставшую последним прибежищем несчастных русских беспризорников; к удивительному озеру в пустыне...По тем же иерусалимским улицам бродит странная девушка, с обритым наголо черепом и неземной красоты голосом.
Выдающийся израильский романист Давид Гроссман раскрывает сюжет о библейском герое Самсоне с неожиданной стороны. В его эссе этот могучий богатырь и служитель Божий предстает человеком с тонкой и ранимой душой, обреченным на отверженность и одиночество. Образ, на протяжении веков вдохновлявший многих художников, композиторов и писателей и вошедший в сознание еврейского народа как национальный герой, подводит автора, а вслед за ним и читателей к вопросу: "Почему люди так часто выбирают путь, ведущий к провалу, тогда, когда больше всего нуждаются в спасении? Так происходит и с отдельными людьми, и с обществами, и с народами; иногда кажется, что некая удручающая цикличность подталкивает их воспроизводить свой трагический выбор вновь и вновь…"Гроссман раскрывает перед нами истерзанную душу библейского Самсона — душу ребенка, заключенную в теле богатыря, жаждущую любви, но обреченную на одиночество и отверженность.Двойственность, как огонь, безумствует в нем: монашество и вожделение; тело с гигантскими мышцами т и душа «художественная» и возвышенная; дикость убийцы и понимание, что он — лишь инструмент в руках некоего "Божественного Провидения"… на веки вечные суждено ему остаться чужаком и даже изгоем среди людей; и никогда ему не суметь "стать, как прочие люди".
«Я был один, совершенно один, прячась под кроватью в комнате, к дверям которой приближались тяжелые страшные шаги…» Так начинает семиклассник Давид свой рассказ о странных событиях, разыгравшихся после загадочного похищения старинного рисунка. Заподозренного в краже друга Давида вызывает на дуэль чемпион университета по стрельбе. Тайна исчезнувшего рисунка ведет в далекое прошлое, и только Давид знает, как предотвратить дуэль и спасти друга от верной гибели. Но успеет ли он?Этой повестью известного израильского писателя Давида Гроссмана зачитываются школьники Израиля.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Имя Оки Ивановича Городовикова, автора книги воспоминаний «В боях и походах», принадлежит к числу легендарных героев гражданской войны. Батрак-пастух, он после Великой Октябрьской революции стал одним из видных полководцев Советской Армии, генерал-полковником, награжден десятью орденами Советского Союза, а в 1958 году был удостоен звания Героя Советского Союза. Его ближайший боевой товарищ по гражданской войне и многолетней службе в Вооруженных Силах маршал Советского Союза Семен Михайлович Буденный с большим уважением говорит об Оке Ивановиче: «Трудно представить себе воина скромнее и отважнее Оки Ивановича Городовикова.
Приключенческая повесть албанского писателя о юных патриотах Албании, боровшихся за свободу своей страны против итало-немецких фашистов. Главными действующими лицами являются трое подростков. Они помогают своим старшим товарищам-подпольщикам, выполняя ответственные и порой рискованные поручения. Адресована повесть детям среднего школьного возраста.
Всё своё детство я завидовал людям, отправляющимся в путешествия. Я был ещё маленький и не знал, что самое интересное — возвращаться домой, всё узнавать и всё видеть как бы заново. Теперь я это знаю.Эта книжка написана в путешествиях. Она о людях, о птицах, о реках — дальних и близких, о том, что я нашёл в них своего, что мне было дорого всегда. Я хочу, чтобы вы познакомились с ними: и со старым донским бакенщиком Ерофеем Платоновичем, который всю жизнь прожил на посту № 1, первом от моря, да и вообще, наверно, самом первом, потому что охранял Ерофей Платонович самое главное — родную землю; и с сибирским мальчишкой (рассказ «Сосны шумят») — он отправился в лес, чтобы, как всегда, поискать брусники, а нашёл целый мир — рядом, возле своей деревни.
Нелегка жизнь путешественника, но зато как приятно лежать на спине, слышать торопливый говорок речных струй и сознавать, что ты сам себе хозяин. Прямо над тобой бездонное небо, такое просторное и чистое, что кажется, звенит оно, как звенит раковина, поднесенная к уху.Путешественники отличаются от прочих людей тем, что они открывают новые земли. Кроме того, они всегда голодны. Они много едят. Здесь уха пахнет дымом, а дым — ухой! Дырявая палатка с хвойным колючим полом — это твой дом. Так пусть же пойдет дождь, чтобы можно было залезть внутрь и, слушая, как барабанят по полотну капли, наслаждаться тем, что над головой есть крыша: это совсем не тот дождь, что развозит грязь на улицах.
Нелегка жизнь путешественника, но зато как приятно лежать на спине, слышать торопливый говорок речных струй и сознавать, что ты сам себе хозяин. Прямо над тобой бездонное небо, такое просторное и чистое, что кажется, звенит оно, как звенит раковина, поднесенная к уху.Путешественники отличаются от прочих людей тем, что они открывают новые земли. Кроме того, они всегда голодны. Они много едят. Здесь уха пахнет дымом, а дым — ухой! Дырявая палатка с хвойным колючим полом — это твой дом. Так пусть же пойдет дождь, чтобы можно было залезть внутрь и, слушая, как барабанят по полотну капли, наслаждаться тем, что над головой есть крыша: это совсем не тот дождь, что развозит грязь на улицах.
Вильмос и Ильзе Корн – писатели Германской Демократической Республики, авторы многих книг для детей и юношества. Но самое значительное их произведение – роман «Мавр и лондонские грачи». В этом романе авторы живо и увлекательно рассказывают нам о гениальных мыслителях и революционерах – Карле Марксе и Фридрихе Энгельсе, об их великой дружбе, совместной работе и героической борьбе. Книга пользуется большой популярностью у читателей Германской Демократической Республики. Она выдержала несколько изданий и удостоена премии, как одно из лучших художественных произведений для юношества.
Эта книга рассказывает о необычайной жизни и приключениях еврейского мальчика из Польши, который потерял родителей, остался совершенно один на белом свете, не раз бывал на краю смерти и все-таки выжил вопреки ударам судьбы. Читая эту книгу, всё время испытываешь страх за ее героя, но и радуешься, когда герой, благодаря своим смекалке, смелости и обаянию, одолевает все выпавшие на его долю невзгоды. Книга учит, как нужно бороться за жизнь, не впадать в отчаяние, искать и находить решения в самых безвыходных условиях.