Бывают дети-зигзаги - [100]
«Ноль»?
Но губы мои засомневались. Это не настоящий ноль, не полный ноль, это круг, что-то округлое, как ее живот, но не пустое внутри. Внутри этого нуля что-то бьется, пытается расколоть и прорвать его, что-то тяжелое и острое, оно рвется наружу, ввысь!
«Пять»?
— Попробуй пятерку, — пробормотал я.
— Еще одна цифра, — осторожно шепнул Феликс. — Одна, последняя.
Этого не может быть, подумал я, это против всякой логики. Я сижу здесь с закрытыми глазами и пытаюсь, как идиот, угадать число, которое кто-то придумал тринадцать лет назад. Бред.
У меня не было сил. Будто из меня вынули душу.
Но когда я снова заглянул внутрь себя, на меня вдруг наползло ее одиночество. Несмотря на ребенка, который только что родился и которого она, конечно, любила, она вдруг точно проснулась от чудесного сна. Проснулась, увидела пересохшую землю, безлюдную гору и моего отца, который, как ни печально это признавать, успел ей поднадоесть. И она почувствовала, что ей нет места ни здесь, ни где бы то ни было, и все чаще подъезжала на лошади к обрыву, и стояла там, на краю, и смотрела в пропасть, зовущую стрелой, острой стрелкой рвануться туда…
«Семь».
— Семь, — произнес я.
— Уверен? — переспросил Феликс. — Думай хорошо, это последняя цифра.
— Семь, — повторил я.
Наступила тишина.
Потом я услышал скрип рычажка.
И легкий щелчок в замке.
Феликс глубоко вздохнул.
Дверца ячейки открылась.
А я открыл глаза. В руке Феликс держал длинный деревянный футляр. К футляру была приклеена записка.
— Получилось, — проговорил он с великим удивлением. — Ты читал ее изнутри. Вот что значит одна кровь.
У меня пересохло во рту. Кажется, за эти десять минут я устал сильнее, чем за все наше путешествие. Хотелось лечь на пол и заснуть.
Феликс протянул мне футляр. На листке детским острым почерком было написано: «Нонику на бар-мицву. С любовью, мама».
— Открыть? — шепотом спросил я.
— Не сейчас. Нет времени. Надо убегать. Открываешь потом.
Я сунул подарок в задний карман. Когда я коснулся его, ко мне начали возвращаться силы. Феликс закрыл ячейку — теперь уже навсегда. Я снова набрал пять заветных цифр. Один. Два. Восемь. Пять. Семь.
— Какой же я дурак! — воскликнул я. — Можно было сразу догадаться.
— Как?
— Это дата моего рождения. Двенадцатое августа пятьдесят седьмого года.
— Один, два, восемь, пять, семь, — пробормотал Феликс. — Браво!
Мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
— Ты можешь понимать, что этот день был для нее самый важный, — сказал Феликс. — Не забывай.
— Пойдем скорей, — заторопил его я. — Пока нас здесь не поймали.
— Секунду, Амнон. Феликс обещал, Феликс делает.
Он достал из-за воротника золотую цепочку, снял с нее колосок и протянул его мне. На цепочке остался только медальон в форме сердца. Феликс взвесил его на ладони и взглянул на осиротевшую цепочку.
— Вот и все, — грустно улыбнулся он. — Заканчивались золотые колоски.
Я повесил колосок на свою цепочку рядом с пулей.
Мы прошли первую железную дверь. Вторую. И одновременно поняли: что-то не так. Переглянулись. Охранника за столиком не было. Феликс сделал шаг назад. Прижался к стене. Глаза у него сузились, как у дикого зверя, а губы побелели.
— Попались, — шепнул он, и лицо его исказилось гневом: как же он мог так опростоволоситься? — Ла-драку! Поймали Феликса!
Он все сильней прижимался к стене, точно надеясь пройти сквозь нее. Глаза забегали, на лбу выступила капля пота. Он был в панике: пути к бегству отрезаны.
На лестнице показалось дуло пистолета. Времени на раздумья не было. Все теперь зависело от моего профессионализма и моей реакции. Я тоже достал пистолет — пистолет своей матери. Одним движением взвел курок. Расставил ноги пошире, для устойчивости. Оперся правой рукой на левую. Поднес пистолет к глазу. На это ушло менее секунды. Не зря я столько времени тренировался. Я ни о чем не думал. «Не думать — действовать! — Так учил меня отец. — Инстинкт выручит тебя. Оружие к бою!» Я зажмурил левый глаз, а правым взглянул чуть выше дула.
Он спускался по лестнице очень осторожно, медленно, стараясь не выдать себя. По этим движениям я понял, что имею дело с профессионалом. Но страха не было. Тысячи часов, проведенные с отцом на полигоне, готовили меня именно к такой минуте. Палец мой лег на курок.
За пистолетом показалась рука.
Грубая, загорелая.
И лицо. Широкое, с крупными чертами.
И все тело, крепкое и приземистое, без шеи — голова лежит прямо на плечах.
— Не двигаться! Полиция! Глик, два шага вправо. Нуну, брось пистолет.
Отец был небрит и черен от усталости.
ГЛАВА 29
…И ПОСМОТРИМ, БЫВАЮТ ЛИ НА СВЕТЕ ЧУДЕСА
И что теперь?
«Не думать! Огонь! Тот, кто выстрелил первым, расскажет об этом внукам!» Так он меня учил. Но ведь внук здесь я! «Положись на свои инстинкты!» Но какие именно инстинкты он имел в виду? Профессиональные или сыновьи? Или внучьи? Внуческие…
— Нуну, брось пистолет, — снова велел мне отец чересчур спокойным голосом.
Пистолет в его руке дрожал. Впрочем, в моей тоже. И вдруг отец изменился в лице. Разглядел, что за пистолет я держу в руке.
Женский пистолетик, украшенный перламутром.
Уже стрелявший в него.
Изменивший его жизнь.
И я увидел, как память, вырвавшись из прошлого, ударила в него, и на долю секунды он снова оказался там, на шоколадной фабрике. Он уже не видел меня: ее пистолет снова целился в него, и в мире не было никого, кроме них двоих. Я тоже не мог совладать с дрожью в пальцах, и оба пистолета описывали круги, танцевали один перед другим какой-то змеиный танец.
