Бюст - [24]

Так было и сегодня.

А в это время из домика в Модягоу или из дома в Новом городе навстречу ему выходила очередная русская женщина цветущих лет. Она шла навстречу судьбе, спотыкаясь, пугаясь теней и малейшего древесного шевеленья, и опустившийся туман затыкал ей ноздри, оседая капельками на ее холодном носу.

Китаец вышел к решетке парка железнодорожников и замер, озираясь по сторонам. Он был как злобный ирокез-разведчик в девственном лесу. Только одетый.

Тишина, туман, сиреневая луна. Далекий фонарь. Он чего-то ждал и пока убивал время. Уверенный, что его никто не видит, Ты принялся за гимнастику: приседал на одной ноге, размахивал руками, замирал в различных позах, изображая то тигра перед прыжком, то взлетающую птицу, то, кажется, японского офицера — надменного, готового лопнуть от своей надменности.

А потом — потом достал тесак и стал рассекать им туман, резать его и колоть! Особенно ловко у него получалась косая атака снизу вверх — справа налево. Смертельный удар Потрошителя!

— Да это у него ритуал такой людоедский! — потрясенно прошептал Пьеро Аляске. Они — Пьеро, Аляска, Бестер и Понеже — следили за китайцем из-за решетки, стоя в кустах акации и сжимая дубинки в трясущихся руках. Мальчиков бил озноб, волосы у них дыбились. Нестерпимо хотелось писать.

— Это он г-готовится! — шепнул Сенечка Осе, стуча зубами. Они — Тариэл, Хунхуз, Коперник и Чика — прячась за орехом, выглядывали из переулка, по которому крались вслед за китайцем. У них тоже волосы встали дыбом и т. п., они тоже едва не уронили свои дубинки.

Чуткий китаец снова замер, озираясь. Он что-то услышал — но мало ли что могло шипеть или скрипеть в стремительно остывающем городе?

Ты Фа Сян спрятал тесак в суму и стал ходить вдоль решетки, по десять шагов туда-обратно.

Они не понимали, почему он остается здесь, не ищет жертву, голодный на наслаждение смертью. Так-то им было удобнее, что он здесь, на месте, обложенном их засадой, ибо они совершенно не продумали, как они будут следить за ним, если он выйдет на простор Нового города. Ведь им придется прилично от него отставать, на целые кварталы, и может случиться, что они не смогут, не успеют предотвратить молниеносное убийство…

А грядущее преступление безусловно прочитывалось в этих шагах китайца. Стоящие в акациях слышали его неровное плотоядное дыхание и глухое бормотание: он предвкушал!

Но время шло, минута за минутой, и молодые сердца поневоле успокаивались.

А какая чудесная летняя ночь накрыла русский город на сопках Маньчжурии! Ночью ласковый юго-восточный ветер с неблизкого Японского моря сменяет колючего западного гобийца, как пленительно-сентиментальная флейта отменяет маршевые порывы трубы. Ночью город плывет по холмам, вздыхая пристанью, в восходяще-нисходящем шуме-шелесте вязов, орехов, лип и акаций. В домах допивается душистый чай, заговаривают детей на ночь любимые няньки-амы. И последнюю замирающую дробь отбивают по улицам усталые носорожьи пятки рикш, людей, забывающих за день собственное коротенькое имя.

Пока рикши вспоминают его в питательный досуг перед сном, Харбин забывает свое и не будет его помнить всю ночь. Японцы отняли у него гордость, и Харбин заболел ностальгией.

Москва? Тамбов? Елец? Иркутск? И Москва, и Тамбов, и Иркутск, и еще множество имен просыпается в засыпающем городе. Эта икона Святого Спаса добралась сюда из Орла, этот самовар куплен по случаю на вокзале в Нижнем тридцать пять лет назад, а эти, сейчас невидимые, заборчик и скамейка — точь-в-точь как на родительском подворье в Угличе.

Но и такая здесь появилась примета: увидишь аму во сне — иди утром в храм и ставь свечку за родных, чьи кости лежат в первородной земле на заброшенном погосте. Уцелел ли погост?

Живущие по соседству гимназисты привыкли собираться на чьем-нибудь крылечке и сидеть, сидеть в потемках, разговаривая вполголоса, цитируя самые задушевные из книг, любуясь небом и дрожащими силуэтами маньчжурских вязов. И мечтая о любви, каждый про себя.

Потому что настоящая высокая любовь невозможна без бессонницы, без росы на одежде, без таинственной тяги к общению с деревьями. И тот, кто не чувствует ночь — извините, недостоин любви.

Но не знал любви этот сухой желтый человек, увитый толстыми жилами, с маньчжурскими густыми бровями и кованным носом. И мстил за это.

Часом ранее, на химически ровном розовом закате, питомцы Достоевки собрались у входа в Желсоб. Они ощущали себя мушкетерами, бурами, охотниками за черепами и, почему-то, по недоразумению, масонами, что выразилось в совершенно не нужном подавании друг другу тайных знаков. Чужих рядом не было, никого не было.

Они ушли в парк, где мерялись дубинками и договаривались о порядке действий. Ося принес хромированный свисток, с которым его отец некогда судил матчи знаменитых волейболистов. Попробовали свисток — звОнок, бодрящ, городовые сбегутся, как мухи на мед. Покидались зелеными орехами, они были вроде бы еще мягкими, бархатистыми, но надо же — подбили глаз Понеже.

Наконец, когда закат дал трещину, помолились на лужайке, перекрестились, аминь, — и пошли на дело, разбившись на две группы, серьезно, ответственно кивая товарищам напротив. Они встретятся теперь при чрезвычайных обстоятельствах, и кто знает…