Бурлаки - [33]

Неожиданно пленный ответил по-русски:

— Моя-то вера тоже православная. Меня крестил такой же поп-то, что и вас.

— Да ну! А крест покажи.

Пленный расстегнул воротник рубашки и показал серебряный крестик. Все рассмеялись, а Заплатный разразился хохотом.

— Видишь, Андрюха. У басурмана крест, а у тебя ни креста, ни совести. А гогочешь. Грешно на сон грядущий. — И Сорокин снова стал спрашивать пленного: — Зачем все-таки ты на войну пошел?

— Я не знаю, пан.

— Я, что ли, должен за тебя знать-то? А потом, я тебе не пан, а господин старшина. Так и говори. — Пленный, совсем сбитый с толку, стоял и молчал.

Встал другой — Иоахим Кишка, он объяснил:

— Работний человек, как в песке береза взрасти. Ветер вырвал с корнем и бросил.

— Непонятно.

— Ты понимай! — вступился Заплатный. — Они сами ничего не знают. Их загнали на войну, как баранов. Наших так же гонят.

— Врешь! — запротестовал Сорокин. — Наши сами идут за царя за батюшку.

Андрей Заплатный замахал на Сорокина рукой.

— Ты не машись! — злобно крикнул старшина. — Ну, ладно. Спите с богом, работнички. Не обессудьте, может, чего лишнего сказал. До свиданьица.

Утром старшина приказал сделать до обеда столько же, сколько пленные сделали вчера за весь день.

— А ежели не исполните, не обессудьте. Говядиной тогда кормить не буду. Это, конечно, пленных. А которые русские матросы, оно, конечно, их это не касается.

— Какая разница? Они тоже люди, а не машины, — возразил старший матрос.

— Нет, не люди! Пленные. Дело твое, старший матрос, подчиненное. Сказал — и слушайся. Не наводи на грех.

Работали без отдыха, и задание выполнили. После обеда опять двойной урок. И его выполнили.

Старшина с каждым днем увеличивал норму. Началась настоящая каторга. Некоторые пленные не выдерживали, падали на работе. Охранники хватались за револьверы, угрожали:

— Перебьем лентяев! Не сметь стоять без дела! Не сметь курить!

Заплатный горячился:

— В надзиратели попали. Говорил я. Надо чего-то придумать. Сорокин совсем австрийцев заездил. Свернуть бы ему башку! Вчера всех без обеда оставил. Не могли, дескать, последнюю осинку испилить. Сам ты видел, какая осинка!

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не перемена погоды. Пошли дожди и принесли вынужденный отдых. Василий Федорович прикинулся голубком.

— Вот и дождичек, слава те господи. Отдохнем от работушки. А все бог. Что вы, пленные, сробили, по правде сказать, с нашими зимогорами за две навигации не сделаешь. Хоть и нехристи, а постарались. Я даже жалею вас. Чего, думаю, маются на чужой стороне? На кого робят, сердешные? Старательные, спаси вас Христос.

Я готов был в рожу ему плюнуть. С этого времени не мог я с ним и разговаривать спокойно. Стал грубить. Выговаривает он мне:

— Ховрин, писарь. Опять журнал оставил на столе. Прибери в шкап.

А я отвечаю:

— Сам прибери, если руки не отсохли.

— Чего ты, парень, стал зубы показывать?

— Ничего не показываю…

— Ховрин! Смотри, не балуйся.

Я уходил и хлопал дверью.

Осенние дожди лили не переставая. Работать стало совсем невозможно, и надежды на хорошую погоду уже не было. Пленных перебросили на другие работы. А мы сплыли в устье Кельтмы. Сорокин выдал нам паспорта и расчет. Значит, иди на все четыре стороны.

Кое-как, где пешком, а где на лодках, добрались мы до Усолья и на пассажирском пароходе уехали в Пермь.

Сразу на городской пристани нам встретился Балдин. Он был в полной полицейской форме. Я поздоровался с ним, как со старым знакомым.

— Ладно, — сказал Балдин. — Топай дальше. А тебя, Заплатный, велено задержать. — И Балдин вынул из кобуры револьвер.

В это время подошли еще трое полицейских. Они на моих глазах скрутили руки Андрею Ивановичу и повели его. Мне было удивительно, что он не сопротивлялся и спокойно зашагал по мосткам в окружении конвоя. Я шел следом, не зная, что делать.

На выходе в город стояла какая-то извозчичья пролетка. Полицейские посадили в нее Андрея Ивановича и повезли.

Он только успел крикнуть:

— Сашка, не горюй! Еще увидимся.

Я долго стоял со своей котомкой на мостовой и провожал глазами поднимающуюся в гору по набережной улице пролетку, в которой увозили неизвестно куда и зачем моего второго отца родного Андрея Ивановича.

Зашел в бурлацкую обжорку пообедать и обдумать свое положение.

Обедающие сидели за одним длинным столом. Половой в длинной, до колен, белой рубахе с шутками-прибаутками разносил пиво, еду, чай.

Я не успел сесть на край скамейки в конце стола, как половой живо подбежал ко мне и затараторил:

— Что прикажете, чего закажете? Суп простой, уха с икрой. Под гитару пива пару! Молодой господин! Все у нас есть. Щи постны, пирожки молосны из кишок и из рубца для матроса, для купца!

Я заказал пиво и трехкопеечный пирожок.

В обжорку заходили грузчики, матросы, палубные пассажиры, только что приехавшие со мной вместе на пароходе.

Выпитое пиво придало мне смелости, и я разговорился с соседями по столу. Против меня сидел пожилой человек с окладистой черной бородой. Он почему-то часто кивал головой в правую сторону. Меня это заинтересовало. Он заметил, что я гляжу на него, улыбнулся и заговорил:

— Думаешь, парень, чего это у Вьюгова голова трясется? Много пива употребляю и других огненных питий. А второе дело, если прослужишь на изыскательской брандвахте водоливом, лет двадцать, так у тебя не только голова, тебя всего трясучка возьмет. Приказали сегодня, например, набрать матросов на брандвахту, а где я их возьму. Жалованье-то у нас три рубля в месяц, а хлеб, сам знаешь, как вздорожал. Лучше, парень, воровать, чем служить у нас на брандвахте… Половой, еще дюжину пива!..