Бурлаки - [35]

Сорокин расправил рыжую бороду на обе стороны и спросил Вьюгова:

— Как бы мне начальника увидеть? Господина Попова Василия Сергеевича?

— У себя в каюте сидит, — ответил водолив. — Только тебя и дожидается.

Сорокин сделал вид, что не понял насмешки.

— Что ты говоришь? А я думал, его благородие позабыл уж Василия Сорокина. Помнишь, Ховрин, он к нам на карчеподъемницу с последней комиссией приезжал. Угостил я еще его. Дожидается, говоришь? Спаси его Христос.

Сорокин в сопровождении водолива направился в каюту старшего техника. По пути вытряхнул на кухне из мешка пару гусей.

— На гостинцы его благородию к празднику покрова пресвятой богородицы, — объяснил он поварихе.

На другой день на брандвахту приехал с ящиком и котомками кудрявый парень в городском пиджаке, в брюках навыпуск и расположился у нас в каюте. Верхняя губа у него, как-то странно вывороченная, казалась двойной.

Глазки маленькие, острые, как у ужа. Вошел Вьюгов и познакомил нас с новоприбывшим:

— Новый матрос это будет — Сорокин. Маленько вам потесниться придется… Тебя, Васька, начальник зовет.

Василий ушел к начальнику. Наследник Василия Федоровича Сорокина ради встречи поставил нам бутылку вина, выложил колбасу на закусочку и каравай белого хлеба.

— Папаша у нас, они строгие, — говорил о себе новый матрос. — Вызывают они меня из города. Я на «Сахалине» в благородном заведении служил половым. Война, дескать, приезжай, Аркаша. Года идут, и тебя, дескать, могут к воинскому начальнику призвать на предмет выполнения воинского долга… Мы, сами знаете, воевать непривычные. Прямой разор хозяйству. А от казны, слышь, нынче на войну не берут. Приказ такой вышел…

«Вот, — подумал я, — как воюют сорокинские наследники за веру, царя и отечество».

Василий Вятский возвратился от начальника и стал собирать свое имущество.

— Ты куда, Василий? — спросил я.

— Не знаю. Уволили.

— Как уволили? За что?..

В течение недели выгнали с брандвахты чувашей. На смену им напринимали разных богатых мужичков. Сменили чертежника Колокольникова, смирного, тихого человека. Дошла очередь и до меня. Пьяный Вьюгов сунул мне паспорт, трешницу денег и заявил:

— Очищай койку!

— Почему?

— Давай выкатывайся. Сколько времени робишь на брандвахте, хоть бы косушечку поставил своему водоливу. А с Аркашкой Сорокиным у нас, знаешь, какая дружба. Киндербальзамом третьего дня пользовал.

Собрал я свою бурлацкую котомку и вышел из каюты.

Серая тусклая погода. Моросит дождь со снегом. По Каме шлепает плицами грязный пароходишко — тянет за собой открытую барку с кирпичом. На ветру под дождем стоит на корме бурлак в рваном зипунишке. Такой же, как я…

Меня вывезли на пустой берег.

— Счастливо оставаться, — пробурчал Вьюгов.

И я остался один на берегу глухого плеса. Сел на пенек и стал думать, что же мне делать. Пришлось, идти на ближайшую пристань. А до нее не меньше двадцати верст.

С трудом доплелся к вечеру до пристани. Конечно, промок до ниточки.

С каким удовольствием снял я с плеч котомку в пассажирской каюте дебаркадера и протянул мокрые ноги к чугунной печке, в которой весело потрескивали сосновые дрова.

В каюту входили все новые и новые пассажиры. Скоро стало душно и жарко. Я уступил место другим промокшим пассажирам.

В каюте ожидали парохода крестьянки, которые везли молоко в город, безработные, татары, солдаты. У стенки, на грязном полу, сидели две старушонки и без умолку тараторили. Безногий солдат с протянутой рукой стучал костылем и просил:

— Подайте увечному воину на пропитание.

Я дал ему десять копеек. Солдат поблагодарил, сел на дрова у печки и стал говорить о войне:

— Измена! Нас не проведешь. Патронов не дают, а стрелять велят. В болоте генерал Самсонов всю армию утопил.

На груди солдата блестели два «Георгия».

— За что награждение получил, землячок? — спросил я солдата.

— За храбрость. Я офицера из огня вынес, а ногу потерял.

К нашему разговору прислушался человек в рабочей одежде.

— Герой, значит! — сказал он. — За офицера пострадал. А пенсию тебе офицер не назначил?..

Раздался привальный свисток. Пассажиры ринулись на палубу.

Подошел пассажирский пароход. В крышу дебаркадера ударилась тяжелая шишка «легости». Матрос вытянул чалку и закрепил на деревянной стойке…

Пароход уже стал давать отвальные свистки: первый, второй. Я толкался среди пассажиров и никак не мог решить, ехать мне на этом пароходе в город или податься в верховья. Кто-то толкнул меня в плечо и крикнул:

— Ишь, растопырился на дороге! Стань в сторону или проходи на пароход.

Толпа подхватила меня и по узким мосткам протолкнула на пароход.

Я занял место в четвертом классе. После отвала по палубе прошел матрос и прокричал:

— Господа пассажиры! Кто не имеет билетов, пожалуйте за билетами!

Я купил билет до Перми.

На открытой корме до костей пронизывает холодный ветер. Иногда из облаков сыплется и стучит по обносам крупная, как горох, снежная крупа.

На луговом берегу сиротливо стоят голые черемухи. На приплеске лента желтых листьев, которые где-то в верховьях, может быть, только вчера слетели с прибрежных ивняков, а сегодня река выбросила их на мокрый песок. Скоро они почернеют. Прибудет вода и смоет их с приплеска. И слизи не останется.