Бурелом - [16]

Соскочив с саней, он попытался прогнать жеребенка домой.

— Айда! Айда! — щелкая кнутом, кричал он на него.

Стригун отбежал в сторону с явным намерением не отставать от лошадей.

— Пускай бежит, — крикнул Василий Калтаю и, спрыгнув с саней, пошел рядом с пастухом.

— В степи волки есть. Глупый стригун пугался, сторона бежал, волк его хватал. — Калтай сокрушенно поцокал языком.

— Набегут волки, отгоним, — стал успокаивать пастуха Василий.

— Ай-яй, Василь, ты степь не ходил, я давно ходил. Степь свой закон есть.

— А кто его писал, этот закон.

— Уй, ровно умный человек-та, а не понимал. Степь писал, — заявил он решительно. — Шибко сердитый закон. Бай, джатак — псе слушал закон. Кто не слушал, пропадайт.

— А что это за такой закон, что люди боятся?

— Смотри! — Рука Калтая протянулась по направлению занесенных снегом кустарников. — Корсак мышь ловил, — показал он на мышковавшую лису, — волк корсак хватал.

— А-а, теперь понимаю: кто, значит, сильнее, тот и хозяин.

Василий подумал о своем спутнике: «Вот и возьми ево. Неграмотный, а понимает». Василий с уважением посмотрел на шагавшего рядом с ним пастуха.

Вскоре погода установилась, и корм к заимке успели вывезти до февральских буранов.

В марте дни стали длиннее и наступила оттепель. В один из таких дней на заимку приехал Лукьян.

— Ты опять пригрела Ваську? — заметив Обласова во дворе, недовольно спросил он дочь.

— Помогает Изосиму по хозяйству. Работник он старательный, непьющий, — стала защищать Василия хозяйка.

— Я не об этом, — поморщился Лукьян. — Слава идет о нем не шибко добрая.

— А что?

— Дружба у него завелась большая с Кириллом. А тот, говорят, против царя идет.

— Ну и что из этого?

— А то, что он втемяшил в голову Ваське, засело у него крепко.

— Откуда ты знаешь?

— Поносил Васька не раз состоятельных людей при народе. Угловскому уряднику я уже баял об этом. Сулился приструнить Ваську. — Помедлив, Лукьян спросил: — А здесь за ним ничего такого не видно?

— Нет, вечерами ходит только в малуху с работниками в карты играть.

— Ты хоть раз послушала, о чем они за картами говорят?

— Нет, да и слушать не буду. На Василия я надеюсь.

— Надейся, как на вешний лед. Я тебе скажу, что теперь глядеть в оба надо. Из городов слухи ползут не шибко хорошие, да и небесное знамение, говорят, было. Хвостатая комета будто бы появлялась на небе. Правда, сам-то я не видел, но добрые люди сказывали. Скупщики хлеба не были у тебя?

— Нет.

— Рыскают они по деревням и селам, как волки, чуют добычу. Смотри, как бы тебя не обыграли.

— Не обыграют. Да и нужды нет хлеб продавать. Что в амбаре — то в кармане.

Лукьян погладил бороду. «Мужиком бы тебе родиться, а не бабой, — подумал он про дочь. — Не чета Савке». Помолчав, сказал:

— Савка с разделом пристал. Сношка подзуживает. Жить с нами не хочет. Каждый день тростит — уйду да уйду. А Савка как ошалел: «Давай раздел». Прошлый раз напился и чуть с кулаками на меня не полез. В кабак заглядывать через это стал.

— Возьми да отдели.

— Что ты?! — Лукьян от удивления приподнялся с сиденья. — Хозяйство рушить? Нет, — покачал он отрицательно головой. — Пока я жив, никакого раздела не допущу! — Сычев прихлопнул рукой по столу и зашагал по комнате.

— Но Савелий заералашит и вконец свихнется.

— Ну и пускай, ежели добром не хочет жить. Поменьше бы бабу слушал.

— Может, на это причина есть?

— Какая причина, — Лукьян отвел глаза от дочери, — просто дурь. Вот чо, дело у меня к тебе, — перевел он разговор.

— Говори.

— Приезжал ко мне шадринский купец Лыткин. Овдовел он летось. Заикнулся насчет тебя. Человек состоятельный, лесопильный завод, мельница и все прочее. Я ему ничего не сулил, только сказал, что пускай сама решает. А спросить спрошу.

— Не пойду я взамуж.

— Гм, стало быть, вдоветь весь век хочешь. — Феврония молчала. — При твоем хозяйстве мужская рука нужна.

— Изосим есть.

— Что Изосим, он уже старик.

— Сама буду хозяйничать, как сумею.

— Ну ладно, оставайся с богом, я поеду. — Перекрестив дочь, Сычев вышел.

На второй день после отъезда Лукьяна Феврония распорядилась оседлать лошадь и вместе с Василием выехала в степь.

Приближалась весна. Мартовский наст блестел на солнце, как зеркало. Кони, что были в степи на тебеневке, с трудом добывали корм и худели с каждым днем. Понурив головы, сбившись в кучу, они подолгу стояли в одном месте, боясь переступать израненными ногами по твердому насту.

Запасы кормов на заимке Бессоновой были на исходе, и те были нужны для стельных коров. Оставалось одно — перегнать лошадей от участка, где они паслись, к зародам соломы и остаткам сена от зимней вывозки.

Василий и Феврония заметили косяк лошадей недалеко от угловской дороги. Подъехав к ним, Феврония слезла с седла и подошла к жеребой кобыле. Передние ноги лошади были в кровавых ссадинах. Хозяйка поманила к себе Калтая. Вместе с ним подошел и Василий.

— Ты что наделал, малахайная душа? — показывая на израненные ноги кобылы, спросила она резко Калтая. — Почему не оставил в загоне?

— Загон оставлять нельзя. Кобыла родит — кто будет смотреть? Здесь моя смотрит. Родит — жеребенок попонка даем. Загон родит — человека, нет, жеребенок пропадайт, мороз.