Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [151]

Почти сразу же после этого, перекрывая оглушительный шум мастерской, раздались два звонка. Баллестер, только что присевший свернуть папироску, тяжело поднялся и направился к маленькой задней двери. Затем молотки застучали тише, один из работников вообще остановился. Тут на пороге снова показался Баллестер. «Хозяин зовет Марку и Ивара». Первым намерением Ивара было пойти помыть руки, но Марку потащил его за собой.

Снаружи во дворе свет показался таким ярким и насыщенным, что Ивар буквально ощущал его на лице и руках. Они поднялись на крыльцо под жимолостью, на которой уже распустилось несколько цветков. Войдя в коридор, увешанный спортивными дипломами, они услышали плач ребенка и голос месье Лассаля: «Уложи ее после обеда. Если не пройдет, позовем врача». Хозяин вышел в коридор и пригласил их в маленький кабинет, где они уже бывали, обставленный в деревенском стиле, с охотничьими трофеями на стенах. «Садитесь», – сказал месье Лассаль, устраиваясь за столом. Они продолжали стоять. «Я пригласил вас сюда, потому что вы, Марку, были уполномоченным от профсоюза, а ты, Ивар, работаешь у меня дольше всех, не считая Баллестера. Со спорами покончено. Я не могу, никак не могу дать вам то, чего вы просите. Дело улажено, мы решили возобновить работу. Я вижу, вы на меня сердитесь, и, честно говоря, мне это неприятно. Но хочу сказать одно: то, что я не могу дать вам сегодня, я, может быть, смогу дать, когда дела пойдут лучше. И если возможность появится, то сделаю это, не дожидаясь ваших просьб. А сейчас пора за работу. Он помолчал, словно о чем-то думая, потом посмотрел на них: «Ну, так что?» Марку смотрел в сторону. Ивар хотел заговорить, но не смог вымолвить ни слова. «Послушайте, – сказал Лассаль, – вы все упрямитесь. Это пройдет. Но, когда вы хорошенько подумаете, вспомните о моих словах». Он встал, подошел к Марку и протянул руку: «Чао!» Тот побледнел, его мечтательное лицо стало угрюмым, а потом злым. Марку круто развернулся и вышел. Лассаль, тоже побледневший, взглянул на Ивара, но руки не протянул. «Идите к черту!» – закричал он.

Когда они вернулись в мастерскую, работники обедали. Баллестер куда-то вышел. «Брехня», – только и сказал Марку, возвращаясь на рабочее место. Эспозито, оторвавшись от еды, спросил, что они ответили; Ивар сказал, что ничего. Потом он сходил за сумкой, вернулся и уселся на свою скамью. Уже приступив к обеду, он вдруг увидел неподалеку от себя Саида, лежавшего на спине на куче щепы и уставившегося в окно, за которым голубело уже не такое яркое небо. Ивар спросил, покончил ли Саид с едой. Тот ответил, что поел инжира. Ивар прекратил жевать. На смену неловкости, не покидавшей его после разговора с Лассалем, внезапно пришло ощущение тепла и доброты. Он встал, разломил свой сэндвич и, не обращая внимания на отказы Саида, сказал, что на следующей неделе все наладится: «Тогда ты поделишься со мной». Саид улыбнулся и деликатно откусил кусочек от сэндвича, совсем небольшой, как будто не хотел есть.

Эспозито взял старую кастрюльку и зажег небольшой костерок из щепы и деревяшек, чтобы подогреть принесенный в бутылке кофе. Он сказал, что это подарок для всех работников от приятеля-бакалейщика, который услышал о забастовке по радио. Пустили по кругу баночку из-под горчицы. Эспозито наливал каждому кофе, уже с сахаром. Саид выпил свою порцию, явно с бо́льшим удовольствием, чем ел. Эспозито, причмокивая и ругаясь, допил остатки кофе прямо из горячей кастрюльки. В этот момент вошел Баллестер и объявил, что перерыв окончен.

Пока все поднимались и складывали в сумки бумагу и посуду, Баллестер подошел ближе и внезапно сказал, что всем тяжело и ему тоже, но что это не причина, чтобы вести себя по-детски, и что бойкот ничего не даст. Эспозито, все еще с кастрюлькой в руках, повернулся, услышав эти слова; лошадиное лицо его стало багровым. Ивар знал, что он скажет и что думали все работники: это никакой не бойкот, им заткнули рот, надо делать выбор, а злость и унижение иногда так больно ранят, что даже кричать невозможно. В конце концов, все они живые люди, и сейчас им не до улыбок и кривляний. Но Эспозито ничего не сказал, лицо его наконец смягчилось, и, пока все расходились по своим местам, он тихонько похлопал Баллестера по плечу. Снова застучали молотки, большой ангар заполнился привычным шумом, запахом щепы и старой пропотевшей одежды. Большая пила с визгом врезалась в свежий чурбак, который медленно подталкивал Эспозито, нарезая клепки. Соприкасаясь с деревом, пила подскакивала, осыпая большие волосатые руки, крепко сжимавшие чурбак по обе стороны от рычащего лезвия, опилками, похожими на крошки хлеба. Когда очередная клепка была отпилена, слышался только шум мотора.

Сгорбившийся над фуганком Ивар чувствовал, как затекла спина. Обычно усталость наступала позже. Ясное дело, за те недели, что они не работали, он отвык от нагрузки. Однако Ивар подумал, что с годами становится все труднее работать руками, если речь идет не о простой подгонке. Если трудно разогнуться, это еще один признак приближающейся старости. Там, где главное сильные мышцы, работа, в конце концов, становится проклятием, она предшествует смерти, ведь не случайно по вечерам после тяжелого труда засыпаешь мертвым сном. Сын хочет стать учителем, он прав: те, кто разглагольствуют о выгодах ручного труда, не понимают, о чем говорят.